Десятый голод - читать онлайн книгу. Автор: Эли Люксембург cтр.№ 64

Ребе смеется, глядит на приближающегося Бешара и хвалит его подозрительность:

— Не знаю, Иешуа, как обстояло с Ионой, но то, что наши евреи даже чудо берут под сомнение, это уж точно! Ведь вещи-то наши сами пришли… А этот думает, что русские принесли, только об этом и думает! Все ему русские мерещатся, все проверяет нас! — смеется ребе.

Эта дикая, неожиданная мысль надолго застревает в моем мозгу и ужасает меня. А ребе снова смотрит на мечеть Наби Юнеса, на древние стены Ниневии, все еще сохранившие изображения чешуйчатых драконов и бородатых богов, на остатки башен, которые покрывали некогда золоченой кожей, содранной с пленных воинов, а там, во дворце Синаххериба ^[75], сидели в клетках цари завоеванных стран и толкли в каменных ступах кости собственных предков, привезенные из фамильных склепов вместе с ними.

Ребе тяжко вздыхает. Он говорит, что Иона похоронен здесь, что душа пророка болела за Храм, которому быть разрушенным.

— Кто похоронен в Вавилоне, тот похоронен как бы в Иерусалиме, а кто похоронен в Иерусалиме, тот лежит под престолом Божьим…

На исходе сентября, минуя бесчисленные кордоны баасистских качахов, мы вернулись в горы по пыльным, разбитым дорогам — к нашим друзьям и зениткам.

Стояли последние дни бабьего лета, и в ровных, тугих струях, сквозивших с окрестных хребтов, все упорнее, все настойчивее слышался запах снега, и укрывались мы по ночам толстыми одеялами и овчинами.

Приглядываясь к мрачному виду командира Бешара, было легко прочесть, что это опасное и дерзкое путешествие мы проделали зря, что на душе у него остался больной и глубокий след за «этих болотных внизу евреев», а я, пытаясь проверить, не лицемерит ли он, старался его утешить: «Тебе бы скорее радоваться! Ведь всю зиму мы проторчим у тебя. Разве со дня появления ребе ты не вкусил от прелестей мирной жизни?» Но он оставался угрюм и бурчал недовольно: «Какого же черта я здесь торчу, если не ради вас, галутских евреев?»

Больше всех оказались убиты мои боксеры — обижены и расстроены, как малые дети, которым с ярмарки не привезли обещанных гостинцев. Бешар пустил слух, что мы едем в Багдад: «Едем покупать перчатки, мешки и скакалки — все настоящее!» А привезли фигу, забыли.

Лань моя, был месяц элул, и Судный день приближался. Ребе стал подниматься задолго до рассвета, зажигал в пещере светильник, омывал пальцы рук, полоскал рот и принимался читать слихот ^[76], сидя на пепле и посыпая голову полными пригоршнями. Потом он выходил наружу, смотрел на небо и, обратившись в сторону Иерусалима, к пылавшему нежными красками восходу, будил все плоскогорье звуками шофара ^[77], обхватив мощный витой рог обеими руками. И все обмирало кругом, слушая эти звуки, взывающие каждую живую душу к раскаянию и очищению. «Тру-у-у-ааа, тки-и-и-ияяя, шва-а-а-рим…» — неслось по горам и ущельям, а пушкари-езиды еще неистовее кидались на землю и лобызали камни, тронутые первыми лучами рассвета, ибо так предписывает им их религия — целовать на рассвете камни, которых коснулось солнце.

В эти именно дни я стал просыпаться от страха, весь в ледяном поту.

Были мне странные сны: я блуждал по темным подвалам, пронизанным тлением, плесенью, путаясь в тугой, омерзительной паутине, чуя при этом, что здесь, в этих страшных подвалах, прячется нечисть, подстерегает меня, и я умру сейчас от разрыва сердца. И не так пугала смерть, как мысль о том, что вместе со мной умрет и душа, навеки закоченевшая, и сразу же просыпался, чувствуя облегчение: «Это пещеры, пережитые ужасы… Это не может пройти бесследно, это пройдет…», и обводил глазами непроницаемый, сгустившийся мрак, и снова с головой укрывался, словно хотел спрятаться от какого-то невидимки, который стоит рядом и молча на меня взирает — распростертого на полу, точно жалкий червяк.

Но больше не мог заснуть, ожидая, что на меня ОН навалится, удушит, и память об этом умрет вместе со мной… Я будил Мирьям, прижимался к ней, стуча зубами от страха, безобразно трясясь всем телом, а она меня гладила, целовала вялыми губами и продолжала спать. И я опять попадал в подвалы, где сам воздух был пронизан невыразимым ужасом и прятались бесы, готовые сотворить со мной нечто неслыханное: разорвать мою душу и рассеять ее материю — этот зыбкий эфир…

И вот однажды увидел… Серый призрак — плотную фигуру. Он стоял слева, опираясь на посох, а на груди у него отчетливо проступал белый треугольник острым концом книзу. Меня поразило ощущение громадной массы, заключенной в этой фигуре, его немыслимой тяжести, тягости, и стал подбирать ему имя. Сначала я назвал его големом, но тут же понял, что скорее подходит ему «белый карлик» — из-за его неземной природы. Я изучал его с любопытством — эту фигуру как монумент, а он проступал в осязаемой мгле расплывчато вместе с круглой, как шар, головой. Откуда он за мной увязался? Кто это? А этот безликий смотрел на меня пристально, читались презрение, укоризна, скорбь. Нет, он смотрит на меня с жалостью, ему все обо мне известно и жаль меня бесконечно!

Лань моя, вы хотите, конечно, знать, а что же делали остальные, когда мы были внизу — в Халдее, Месопотамии? Чем занимались Мирьям, Фудым и Дима Барух, покуда мы плыли на узких таррадах, похожих на гондолы, продираясь сквозь тростниковые джунгли при помощи шестов, покуда Бешар вел толковища свои среди «болотных евреев»?

Мирьям моя заделалась санитаркой и устроила в роще нечто наподобие госпиталя. Старик Фудым вспомнил свое ремесло парикмахера и стал далаком — полковым цирюльником, эта почетная должность оплачивалась у курдов щедрой рукой. Ну а инженер Дима Барух с маленьким отрядом строителей за короткий срок проделал массу усовершенствований: они прорубили в скалах новую сеть окопов, построили над обрывом бетонные огневые точки, подвели массивные фундаменты под все три наши зенитки… Наполняя однажды мешки с песком для защитной стенки вокруг зениток, я заметил ему, что слышал, как всю ночь он маялся под одеялом, и спросил откровенно, не мучают ли его кошмары, как и меня.

— Ага! — признался он. — Станислав Юхно появился…

Меня же при этом как будто мешком по башке шмякнули! Вот этим самым мешком с песком, который я засыпал для стенки… Увидел вдруг сразу нас всех троих на страшной высоте Вабкентского минарета, дыбом стоящую Бухару и море огней под нами — родимого зверя, с которым прощались, странное существо с попугайным клювом, что обещало везде нас найти, где бы мы ни были, — пророческий сон Димы перед нашим спуском под землю.

— И что, снова душит тебя?

— Ага, — и хохотал, страшно довольный… — Впору хоть назад повернуть!

Лань моя, вспоминая сейчас эти страшные дни, я всего отчетливее вижу ребе Вандала, исполненного невыразимой печалью. По нескольку раз в день он приставал настойчиво к каждому из нас, своих спутников: «Дети мои, в чем я провинился перед вами? Скажите обо мне что-нибудь плохое, в чем мне каяться в Судный день? Ведь если человек не простит человеку, то и Бог не простит нам!»