Десятый голод - читать онлайн книгу. Автор: Эли Люксембург cтр.№ 56

Для посетителей у меня нет времени. А если честно — я их просто боюсь: не войдет ли в их череде мой убийца?

Порой мне мерещится смерть в виде капсулы и нажатия кнопки с кодом, и тут же хочу с себя все содрать, как это сделал когда-то на дюнах Тахир Аббас Калваза аль-Кудси, посреди безбрежной пустыни, желая убедиться в том, что, кроме Аллаха, никто не властен над его жизнью.

Им ничего не стоит угробить меня еще проще! Подбросить хотя бы по почте одну мою фотографию в грязно-пятнистой робе — компания мулло-бачей, либо копию того документа, что я подписал Ибн-Мукле. И я отправлюсь под суд как миленький. Под трибунал… И весь каменею от этих мыслей.

Проклятый, нескончаемый день! Он был описан уже однажды, законспектирован — целый месяц мы бились над этим в диван аль-фадде.

«В тот день был самум, в день траура был ветер пустыни!» — кричал я этому педику, но правды так и не сказал.

Они напоили меня, я пьян был, оглушен дерьмовой анисовкой. И даже сейчас мне слышится каждое слово, будто шел из дворца вместе с ними, хотя на самом деле провожал Мирьям. Провожал свою душеньку в Чор-Минор.

Смеркалось, помню, и зажигались в городе фонари. Она ступала по асфальту босыми ногами и всю дорогу молчала, потрясенная только что увиденным и пережитым. Боль сводила меня с ума, изо всех сил я крепился. Болело ребро, болели расквашенные кисти. Он саданул меня один только раз, как лошадь, и сломал мне ребро.

У Чор-Минора мы стали прощаться, она нежно меня целовала. И тут я вытащил ее пилюлю.

— Как?! — вскричала она. — Ты ее не… Ты? Как же ты смог победить?

Я вложил ей насильно пилюлю в ладонь: «Верни хозяину, сука!» И тут же, на месте, велел признаться во всем. Что за тайные отношения у нее с Хилалом Даудом? И почему он может вызвать ее, когда ему хочется? И спать с ней, когда ему хочется?

— Говори, сука! — и тряс, оглушенную, за плечи.

А она повернулась и пошла в крепость, странно шатаясь.

Я скинул рубашку и здесь же, под аркой, в темноте обмотал боксерскими бинтами грудную клетку. Была еще мысль сходить на рентген, но вспомнил о траурном в медресе заседании и решил, что пойду завтра.

Долго я шел назад. Возле каждой колонки тянуло присесть и держать в воде распухшие кисти, но вода была теплой и раны мои не студила. Я сидел на корточках и горячо шептал в избытке самых благодарных чувств: «Слава Богу, что был там паркет, а не камни! Слава Богу, что челюсть у него на хороших шарнирах! Слава Богу, что он летел в нокаут не по дуге и не расколол себе череп!» И тут же хотелось заботливо заглянуть в глубину его глаз — нет ли там очага смерти? «Ведь как бы ни были хороши шарниры, а сосудик в мозгу мог все-таки лопнуть… Сейчас он это не чувствует. Не будет чувствовать еще неделю, а после возьмет да и помрет от инсульта либо тромбоза. Сейчас еще можно прочесть — тончайшую пелену грогги у бедного Кака-Бабы, прочесть и спасти его».

На стоянке при медресе я вижу автобусы и табунок черных правительственных лимузинов. Мне до смерти любопытно: кого привезли автобусы, не черномазых ли призраков? Значит, действительно все изменилось: новая стратегия арабо-хамитских сил в борьбе с сионизмом, как и сказал мне сегодня Хилал Дауд, и кто-то из шишек эту программу объявит! Ай, интересно… И лечу наверх — поскорее переодеться.

На галерее стоит Тахир. Увидел меня, отлепился от каменного барьера, обрадовался, точно родному.

— Ты где пропадал?

Я отвечаю ему сурово, что провожал свою девушку. «Трем играм соприсутствуют ангелы…»

— А что, — спрашиваю, — собрание уже началось?

— Да нет еще, скоро начнется! — И стал ко мне откровенно подлизываться: — Мы ждали, ждали тебя, сулх ^[68] решили отметить, и вот — разошлись ребята! А ты заходи, заходи, на этой духоте ведь стоять невозможно.

Он был облачен во все праздничное, белое: просторные шаровары, изящные, мягкие туфли, белая нательная рубаха, а поверх нее риад — халат с широкими рукавами. Волосы «салихун» начесал вперед, наподобие буквы «нун», наподобие скорпиона, который выгнулся жалом, приблизившись к пламени виска, ибо дано было указание в этот день вести себя в трауре согласно завещанию Хамадани — не раздирать на себе одежду, не рвать волосы и не мазать сажей лицо. И даже приказано было не ломать мебели, не рушить никаких построек и не красить ничего в медресе в черный цвет.

— Ну а сам Кака-Баба, где он? — спросил я его озабоченно.

— А здесь он, в комнате! Аллах не без милости — вполне благополучен.

Я придвинулся к нему угрожающе, к своему «салихуну», и спросил его, знает ли он, какого заслужил наказания за все свои подлости? «Да, я еврей, но вышел я в долгий, изнурительный путь, а ты — ты подобен грабителю, ты засыпаешь колодцы на моем пути, колодцы живой воды, убиваешь все мои силы!»

— Поэтому, — сказал я ему, — я хочу услышать сейчас такое, что сохранится надолго в моей памяти, а если нет — свяжу я тебя веревкой и брошу на пекло во двор, ну а после… Потом приведу обезьяну и пусть колотит тебя кулаками по глупой твоей башке.

Он закатил покаянно глаза и потянулся ко мне двумя руками:

— Сулх, брат мой, я готов лежать у твоих ног… Ты лучше заходи в эту комнату, чтобы стать немедленно главной жемчужиной нашего пиршества, чтобы ты почувствовал себя в райском саду. И тогда, обещаю тебе, раскроются очи нарциссов и зардеются щеки фиалок! Заговорят для тебя лютни и ударят проповедники струн — глашатаи нашей дружбы! Я обещаю тебе благоухание кубков с лучшим вином, обещаю целые базары нашего обожания…

— Хватит, хватит, — перебил я его. — Ты мне короче скажи, из покаянного ли сердца я слышу твои слова?

— Сулх, Абдалла! — И снова полез целоваться. — Выльем же грязную воду вражды и наберем в наши сосуды новую!

Тогда я допустил его до своих уст, и мы с «салихуном» расцеловались. И вспомнил тут же с немым восхищением: «С миром сами они придут — смирившиеся и распаянные!»

Потом я спросил его: а как быть с чалмами?

— Напяливать ли нам эти дурацкие колпаки?

— Кому как к лицу… — И нетерпеливо добавил: — Быстрее переоденься, мы ждем за накрытым столом!

И еще я спросил, не черных ли привезли автобусы?

— Черных! — сказал он брезгливо. — В пестрых одеждах, как дурры, и с бабьими вырезами на груди! Только рабы и наложницы так рядятся…

Стояла адская духота. Когда я вошел к себе и начал переодеваться, с одежды моей сыпались искры. Пропала вдруг боль, сводившая меня с ума, и все во мне пело и ликовало. Вот уж верно, на победителях раны заживают мгновенно!

Ну а какой капитал я могу извлечь из этой победы? Мне вовсе не нужно, чтобы меня боялись, пусть они восхищаются мною. Я же буду великодушен, но в то же время и как пружина… Любая выходка сойдет мне с рук, и каждому слову, что слетит отныне с моих уст, будут внимать с восторгом, какую бы глупость я ни ляпнул. О, сколько дерьма они съедят теперь на одну лишь тему «сионист Абдалла»!