Десятый голод - читать онлайн книгу. Автор: Эли Люксембург cтр.№ 55

Я поднимаю с земли желудь, перебрасываю с руки на руку. А почему, проститутка, не вспомнишь про свои «кресты», на которых ты распяла мое здоровье? Почему это не хочешь вспомнить? Не знаю, как ты себя чувствуешь, а я вот себя — трухлявой вязанкой мышц, гнилушкой, и все былое ушло из меня, как уходит воздух из дырявого пузыря. Мой добрый ангел — врачиха — колет меня, как лошадь, уколами, и каждый раз я валюсь в обморок. А после этого еще несколько дней хожу ошалевший. Она и спину мне протыкает чем-то, похожим на ломик, и говорит, что восстанавливает мое здоровье. На самом же деле — вконец измотала.

Первое, что я учуял, когда мы зашли в вестибюль, — это запах смерти, явственно витавший в воздухе. Потом увидел Хилала Дауда, он вышел из раздевалки… Увидел зал, а на паркетном полу — Кака-Бабу в белых кальсонах и белой же распашонке. Он был отрешен, сосредоточен, приседая в характерных для шотокан-карате позах: плавно, словно индийская танцовщица, уводя в катах руки и ноги, а рядом стоял Ибн-Мукла, завороженный этим танцем смерти. И млел, предвкушая великое зрелище мести, собственной хитрости и неслыханного оргазма.

Я отправил на балкон Мирьям. Там сидела притихшая банда, завороженная тем же самым и то же самое предвкушавшая. Бог ты мой, да я бы и сам пошел на балкон поглазеть на такое зрелище! Такое, пожалуй, только за доллары можно увидеть за океаном — за бешеные деньги…

Шеф недовольно буркнул на мое приветствие и уткнулся в шкаф, где были перчатки, гантели, скакалки — наследство Бейли, хранившее все еще запахи моей золотой поры — разящие запахи кожи и пота… Он был недоволен моим опозданием, шеф, он думал, что я сбежал, струсил.

— Перчатки, шеф, доставать не надо, я буду драться кулаками!

Ему понравилось это сразу. Он насторожился, стал пристально глядеть мне в глаза, в душу, выискивая во мне тайфун либо его зарождение, как я догадался.

— Какого дана он мастер? — спросил я бесстрастно. И тут он понял, что боем я жил и живу, что давно им зажегся, и быстро успокоился насчет тайфуна.

— Черный пояс, сынок! Мастер пятого дана.

Фанерная тонкая перегородка отделяла раздевалку от зала. Там слышались дикие выкрики Кака-Бабы, скрипы паркетных шашек, шорохи стальных блоков под потолком, ибо, все больше греясь, он входил во вкус, рубил там мешки и груши пятками и коленом, рубил их ладонями — своими убийственными шутукеями и уцукеями, рубил смачно, с уханьем, как топором.

Под все эти звуки моей будущей казни я доставал из фибрового чемоданчика трусы, майку, боксерки — не торопясь облачался. Бандаж с алюминиевым щитком отложил в сторону: бандаж не нужен, Кака-Баба по яйцам обещал не бить. Вытащил бинты. Не намотать ли их на костяшки? Но и это раздумал. Последний бой, чего тут жалеть, какие костяшки! Игра предстоит всерьез: последний бой в моей либо в его жизни — серьезнее уж некуда…

Несколько раз в раздевалку заглянул Рустем-ака, но каждый раз Хилал Дауд отсылал старика обратно: «Абдалла еще не готов! Абдалла в середине разминки! Абдалла не получил последних инструкций!»

— Смотри, сынок, — сказал он мне, заперев раздевалку на ключ, когда я поднялся и стал вытанцовывать начало своей разминки. — Дело все для тебя, конечно, новое, но ты хорошенько выслушай. Он будет действовать со всех зон и во всех плоскостях — у него четыре конечности, ты понимаешь? Это даже не мельница, а мясорубка… Но две дистанции для тебя особо опасны: дальняя и средняя. Ты слушаешь, ты все понимаешь?

Еще бы, никого на свете я не слушал более внимательно, чем его! И никого в жизни так не ненавидел больше… Моя ненависть удесятерила все мои силы, они стали нечеловеческими. Я мог бы сейчас удавить его, как котенка, оторвать ему голову, стереть в порошок. Я был как тайфун… Но именно сейчас он был мне самым дорогим человеком на свете: я жадно впитывал все, что он говорил, и все, что он объяснял сейчас, отчетливо видел.

Он втиснулся в меня животом, обдавая жарким своим дыханием:

— Ну бей же, бей! Руби наотмашь меня руками и ногами! Ага, не можешь? — Прилип ко мне грудь в грудь, обвиснув на мне вдобавок: — Ну что, понял? Мертвый клинч — это твоя рабочая зона! Ближний бой, ты понял?

Я все моментально понял.

— Шеф, дошло! В мертвом клинче работаю крюками и апперкотами — все ясно пока.

— Нет, не радуйся, погоди! В клинч еще надо войти, а Черный Пояс не даст никогда себя связать. В клинч ты входишь один только раз, и этот раз должен быть для боя последним. Ты слушаешь, ты все понимаешь?

Ощущение казни уже отошло от меня. Я даже развеселился:

— Ну, конечно же, слушаю, шеф! Я весь сплошное ухо, сплошной глаз!

— Перестань кривляться, сынок… В клинч ты врубаешься издалека. Он в это время висит в воздухе и что-то такое должен исполнить. Но ты его стережешь… Он взвивается в воздух, в позицию нидан-гери, — вот как, смотри! Выстреливает в тебя ногой — прямо в лоб, в голову, потом гаснет и опускается. А ты стережешь поблизости и вылетаешь с крюком. С правым, с левым — неважно! Но только в челюсть, точно по челюсти… Дело решат сотые доли секунды и миллиметры. Ни миллиметром ближе, ни миллиметром дальше, иначе, если атаку свою зевнешь, он череп тебе расколет. А череп в шотокан-карате раскалывают вот как, смотри!

Он снова отлип от меня, отступил от меня шага на три и принял стойку. Руки его, точно два меча, искривились в мою сторону.

— Вылетай, сынок! Ну вылетай, чего стоишь?

Я с места не тронулся, я сказал, что все понимаю: он подрубает меня стопой по темени, если я промахнусь, и я полечу параллельно земле.

— Ну а рукой, шеф, он перерубает мне позвонки на шее.

— А вот и нет! Он добавляет тебе майк-цуки-гери — направляет полет твой так, чтобы колом вошел ты в землю. Колом, как планирующее копье…

Он опустил руки. Лицо его оживилось.

— Все, сынок, а теперь соберись и не хезай! Смотри коршуном, ну! Смотри на всех соколом… — И повел меня из раздевалки.

Мы шли в зал, а он продолжал науськивать меня, шепча на ухо:

— Да он же чучмек и дикарь, а ты еврей! Он вдвое старше, а ты Самсон… Да ты на себя погляди и на него погляди — возьми себя в руки, а ну не хезай, сынок!

И вдруг восхищенно воскликнул, теперь уже сам себе:

— Не Бухара, братцы, а весь тебе Лас-Вегас родимый! Эх, елки-палки: бокс против карате…

В эту минуту Рустем-ака громко провозгласил:

— Сеид Хилал Дауд, сеид Ибн-Мукла — обоих прошу подняться наверх!

Я весь ушел в свои далекие воспоминания и бешеный гон моей ручки. Голова горит, я весь возбужден, а когда к вечеру отваливаюсь от стола с этими записями, то сам удивляюсь мешанине стилей — то на родном бухарском, то шрифтом Раши, но больше всего по-арабски, целые главы рифмованной прозы, эдакая манера частного письма. И понимаю сразу, что к этому стилю меня вынуждает образ Иланы, и тут я из кожи лезу…