Узют-каны - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Стрельцов cтр.№ 78

Он с недоумением поднимается над землей, которая как бы проваливается в яму и чернеет внизу.

– Я НАШЛА ТЕБЯ! НАШЛА! – кричит Ира, сильно сжав руку.

– Отпусти! Больно! – лепечет, но на самом деле кричит Шурик в поток хлещущего по лицу воздуха.

– НЕ МОГУ! Ты сам ещё не умеешь!

– Куда ты пропала?

– Я всегда была рядом. Это ты ушёл от меня.

Они влетают прямо в окно, и Сашка сразу же узнал дом есаула. Запинаясь и путаясь в обломках мебели, поднимая прах истлевших книг, бегут вверх по лестнице. Сашка падает, успокаивается. Так хорошо и дремотно в мягкой постели. Зачем ему только вздумалось уходить отсюда? Уходил ли он? Может, и не было ничего: изнурительного похода, зэков, Спортсмена умершего у костра? И он никого не убивал! Это всё сон, длинный и неотвязный. Если это сон, то когда за ним придут Спортсмен и Маруся, ругая за опоздание к переправе, он откажется, он никуда не пойдёт! Но тяжёлые руки трясут за плечо, выворачивая из подступившего чувства облегчения. Мерными раскатами нарастает храп…

– Шурик, вставай. Твоя очередь.

– Угу, – Сашка садится, вспоминая в полудрёме, что Молчун дежурит первым. А через два часа своего дежурства он должен растолкать Балагура, тот в свою очередь – Ивана. Они так договорились на всякий случай – вдруг зэки вернутся. И сразу же подкатывают слёзы – значит, всё было! Снились Иринка и старый дом, а не его нынешнее существование. Молчун падает на кровать, а ему ничего не остаётся, как плеснуть в лицо воды, закурить и присесть у окна, рассматривать вычерненный самодельный стол и изредка таращиться в ночь.

После второй сигареты сон незаметно подкрадывается сзади и шлёпает по затылку. Помотав головой, Сашка вновь ополаскивает лицо, пьёт воду и обходит помещение, проверяя – плотно ли закреплена доска, прижимающая входную дверь; не видно ли чего за окном, выходящим к свежей могиле и кустарнику. Ни зги. Чернота да стрёкот кузнечиков. «Цикада» – выпрыгивает полузнакомое слово, почему-то ассоциируемое с кузнечиками: возможно, их дальняя родня. Он проходит в маленькую комнату. Бездыханный Спортсмен навзничь лежит на кровати и не вызывает ничего, кроме недоумения. Храп Бортовского продолжает действовать на нервы. Опомнившись, щупает уши. Находит только один фильтр, другой, скорее всего, выпал во сне. Маруся спит, разметавшись, чуть свесив голову и ногу с кровати. В темноте её руки и лицо кажутся неестественно белыми пятнами. Белыми и бледными. Может быть, и она умерла? Сашка подсаживается, стараясь уловить дыхание, не слышит. Пугается и прижимает голову к груди. Вздымающаяся и опускающаяся, одновременно упругая и мягкая, даже находясь под одеждой, заставляет его изменить дыхание и отшатнуться. Жива, и – слава Богу! Но ощущение теплоты и жжения на щеке, которая касалась девичьей груди, ещё долго не проходит. Наблюдая за ланеобразностью расставленных ног, Шурик чувствует смутное, затем горячее желание. Понимание и осмысление этого чувства только расслабляет. Он пытается смотреть в окно, курить. В горле першит от дыма, но тяжесть в паху не проходит. Но он нехотя докуривает и смотрит в окно. Расслабленность потворствует сну, силясь поднять пудовые веки, он кусает губу и просыпается…

Иринки нет. Чернота. Свет пропал. Надо подойти к окну – возможно луна расскажет, что здесь происходит. Шаги даются с трудом. Кружится голова. Пучок слабого мерцания из окна касается пола. Что-то с ногами, они одеревенели и стучат грубыми, нечищеными сапогами. Когда он успел переодеться? На нём грязная, но не лишённая изящества роба, пахнущая потом, и резким – словно кошка справляла на ней нужду. Непонятная повязка на руке. Свастика? Он подходит к окну, пытаясь разглядеть в темноте сросшиеся ель и рябину. Но лес изменился, деревья поредели и обгорели, скрючившись. Он трёт глаза и видит за деревьями руины дома, у которого уцелел только обломок стены, где стоят грязные, оборванные люди с впалыми щеками и глазницами. Потом они падают, хватаясь за тела и мажа их красным.

Уже не понимая, есть ли сзади комната, а впереди, словно обгоревшие спички, почерневшие деревья и руины, он делает шаг. И бредет по завоёванному, разваленному бомбардировками городу, по серой от пыли и чада дороге, непригодной для транспорта из-за груд обломков. Они, возможно, послужат хорошим надгробием тем, кто не успел выбежать, кто замешкался, хватая вещи, кто не проснулся. Два дня назад здесь был ад. Сейчас – скорбное, дымное молчание, давящее со всех сторон…

Но уже изнутри нарождается новая, грубая суета. Меняются названия улиц, стены обклеены призывами на немецком языке. Одурманенные победой захватчики резвятся, вылавливая беженок. А если кто из них попробует сопротивляться – штыком к мостовой и весь гутентаг. Впрочем, и тех, кто принимает свою участь, ожидает то же самое, но значительно позже, ровно на столько времени, которое позволяет расстегнуть, попотеть, а потом вновь застегнуть солдатские штаны. Это потом начнётся экспортировка трудовых резервов, а в период безвластия на фонаре качается труп раздетой старухи. Пыльная и густая мошкара облепила волосы и лицо. Неподалеку разлагается истерзанная девочка. Выдернутые куски мяса говорят о том, что ей полакомились бродячие собаки. И совсем не страшно. День прожит. Но грядут новые и новые дни, несущие отдельные стычки с засевшими в подвалах и на чердаках красноармейцами и расползающимися по лесу партизанами. Сегодня, к примеру, он расстрелял четвертую за пару дней группу военнопленных. Не дай бог, комендант поставит его во главе карательного отряда. Устал. Да и года уже не те. Раздутые варикозом ноги еле передвигаются, где уж ему шляться по лесам! Навстречу прошествовал молодой гестаповец.

– Хайль! – привычно вытянулся Шурик, тот, мимолетно вскинув руку, даже не удостоил взглядом. Когда они поймут, что война не парад, а прежде всего, тяжёлая работа. Разрушение ради величия. Разрушение ради мести и выживания. Просто надо знать, чего больше хочешь. И уметь поступиться амбициями. Или жизнью. Как хорошо, когда и то, и другое совпадают. Жив и сумел отомстить. Война – смещение понятий, особый мир, где узаконено убийство, а цель – грабёж. Просто ко всему надо привыкнуть.

Скоро там оккупируют Ленинград? Как бы выпроситься, кого бы подмазать, чтобы перевели туда? Неужели его заслуги перед фюрером и рейхом столь незначительны для такой маленькой просьбы? В Питер! Где он не был четверть века! Сколько раз он рвался туда. Домой! Вновь вселиться в отцовский особняк… Черти! Займут ведь под какую-нибудь канцелярию. При коммунистах там был жилтрест, кажется? Ох уж эти коммунисты! Пинали, как футбольный мяч: то организовать колхоз на болоте, план по кулакам, сев, уборка, скот; то руководить новой стройкой в Казахстане. А электродомны? Хохма, во удумали! А чугун так и не пошёл. Вот и допланировались. Месяц назад взяли Киев, мутер русише штате. В Питер! Занять подобающее место в Петропавловке и между расстрелами отдыхать, вглядываясь в томно-плавные воды Невы, чувствуя связь и обречённость поколений…

Тоска. Забуриться что ли в один из этих новоявленных борделей, где девочка с ещё не проклюнувшейся грудью обслужит за ломтик хлеба? А если предложить ей золото? Вон его сколько в карманах: кольца, серьги, пломбы. Не поймёт, комсомолочка. Ей жрать подавай. А где его взять, хлебушек-то? Муки целый эшелон, а ни одна пекарня в городе не уцелела. Отряд полицаев – бывшие урки, им бы только хлебало спиртом залить. Забот полон рот у новоиспеченного старосты. На совершенно безлюдной улице сразу видно живого человека. Старик-полицай разглядывал чумазого от копоти, бесштанного мальчонку, плачущего и царапающего обломки. Шурик подошёл: