Узют-каны - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Стрельцов cтр.№ 143

«…И огонь будет, и вода, и зверь смердящий. Уйдут люди, придут узют-каны…» Сбывались видения, предсказания. Сказка – одним словом. Знал дед или догадывался – не могло изменить ничего. Лишь чуть-чуть насторожил. Молчун только бы посмеялся, расскажи ему старик-шорец о том, что Спортсмен, Сашка и Борис умрут так необычно и станут врагами. О том, что некоторые звери управляются неизвестным веществом, которому и имени-то нет путнего. Что зэка на какое-то время станет спасителем, чуть ли не другом. Что механические машины начнут оживать. Поверил бы ему Молчун тогда? Конечно, нет. И обречённый на неудачу пасечник лишь плёл небылицы, разграничивая добро и зло со своей колокольни шорских преданий. И молился. И учил молиться непонятным богам. Вот сейчас бы Генка поговорил с ним! О, было бы о чём спросить! Но изменил бы разговор положение вещей? Вряд ли. Анчол сказал всё. Только необходимо вспомнить… Было что-то важное, чему не придал значения…

– Долго будешь копаться? – Маруся почти собралась.

Генка улыбнулся, вспомнив рекламу – о чём вы думаете, когда бреетесь? О футболе? Женщинах? Чёртовом пасечнике, и о том, как червь поедает мир? Но на самом деле побрился уже давно. Просто не мог определиться, что надеть. До противного смешно становилось от мысли, что экскаватор вот-вот наступит на них, а затем, чуть погодя, сдвинет с орбиты солнце, а он стоит себе, открыв шкаф, и размышляет, что надеть на вселенские похороны.

«Пчелы летят домой?» Куда им с Марусей предстоит лететь? Нет города; Нина, Егоров и ещё сотни людей умерли. «Только стон ещё не слышен: где мой дом?» Господи, Сашка! Он пел это! Где дом? Чего ждать? Куда он, собственно, собирается? Дед, ответь! Куда?

«Нет загадок. Есть человек, есть мир людей. Умер человек – мир изменился. Мир умер – меняться некому…» Вот именно. Всё так.

Политика, деньги и власть не оставили человечеству выбора. Атомное, ядерное, бактериологическое, нейтронное и ещё чёрт знает какое количество оружия готово разорвать планету, растерзать её в клочья. Чернобыль и «Хэнфорд Энрико Фирме» штат Мичиган, Кыштым и Хиросима, Афганистан и Вьетнам, Чечня и Ирак, а на другой чаше весов женщина-мать, больная гипертонией, которая смотрит на телеэкран, которая всю жизнь проработала в травмпункте, складывая раздробленные кости, зашивая раны, смотрела в глаза орущим от страданий людям. Страх и боль, непонимание: за что? почему им такое выпало? – вот что видела она там. Её руки в шрамах, живот располосован «кесаревом», рак заставил отказаться от груди. Она сама орала от боли, истекала кровью. Рожала, дарила жизнь. Женщина, знающая о боли не понаслышке, ждёт от телевизора, когда он скажет, сколько и где погибнет её детей и людей, которых она спасла от смерти. Женщина, которую пьяный сын душит за трояк. Женщина, которая посадит цветы под радиоактивным дождём. Её жизнь в руках сытых дебилов, а сердце в плену ожидания – где опять рванёт. И каждый взрыв увеличивает объём чёрной бороды, растущей в небо.

Но пока мир жив, есть надежда на разум, на сказку, на детство. И что значит смерть человека перед этим ужасом и вот такой надеждой? Смерть одного единственного человека. Не говоря уж о какомто там мосте…

Генка знал, куда он идёт. Его первым просмотренным видеофильмом был боевик со Шварцнейггером, который долго надевает бронежилет, пристёгивает к нему оружие и боезапас, а затем мочит «плохих» оставшуюся часть фильма. Генка пошёл на войну. Его бронежилетом стало отчаяние, а оружием – жизнь. Поэтому выбор пал на милицейскую форму Сербегешева. Старый, дореформенный мундир аккуратно висел на вешалке в шкафу. Выбор стал более оправданным, когда Маруся объяснила, что последний раз дядя надевал эту форму, когда его живот был как у охотничьей гончей, а при разнице в росте данная одежда подходила больше всего. Как и Маруся, Молчун не считал присвоение чужого мундира в данном случае преступлением. Звание на погонах совпадало с его личным. Ушедшая в прошлое милиция сплелась с ушедшей в ещё более далёкое прошлое Советской армией. И ещё одно обстоятельство не помешало облачиться в милицейское.

Солдат, уходящий на войну, должен выглядеть как солдат, а не бич колхозный, что сулила фуфайка. Солдат должен носить форму. Милиция имеет отношение к военному делу. Да и как ни крути, волей-неволей Геннадий Осипович Лазков в данных краях стал единственным представителем власти человеческой расы, имея только чужую форму, звание, невесту, которой об этом ещё не говорил, и пистолет с тремя патронами. В рукаве же остался последний козырь, шитый белыми нитками – обычная человеческая жизнь…

В это же время, когда Маруся и Гена ехали на красном мотоцикле к навесному мосту, а громада экскаватора одним движением ковша сгребла баньку, где они утром мылись, Пётр Степанович Смирнов, рецидивист по кличке Пахан, валялся в высоких лопухах за углом полуразвалившегося барака. Чёрные бревенчатые стены у основания заросли мхом и лебедой, на ощупь были влажными и вязкими. Казалось, ткни пальцем и посыплется мокрая труха. Такое несколько лет назад случилось с одним из брёвен. Видимо, кто-то сильно пнул его ногой. И в образовавшейся ржавой пыли муравьи устроили себе дом.

Пётр смотрел, как они суетятся, и с горечью думал, что вот эти мелкие насекомые с замашками завхозов – единственная связь с существующей реальностью. Своей кипучей энергией они держали его сознание, мешая уплывать в горячий, разъедающий туман, в котором нет ничего, кроме преследующих алых глаз. Потом он вспомнил Карася и решил, что именно это тот мог видеть перед смертью. Колышущиеся в темноте глаза, стремительно приближающиеся. Пахан давно понял, что болеет. Видимо, лагерный врач напутал, и у него действительно сифилис, а никакой не рак. Потому что чувствовал, как гниль размягчает мозги. Они плавились и вытекали густой слюной, капали с уголка рта в мокрый подол рубахи, которой Пётр зажимал нос и рот. Дым уже не щипал глаза, нагло лез в дыхание, и он мог видеть, как бесконечная вереница муравьев спасала свои розовые яички.

В лучшие времена Пётр ни за что бы не пропустил стрёкот мотоцикла в безлюдном посёлке, тем более – именно этот звук ожидал почти два часа. Именно мотоцикл заставил его лежать в некоем подобие засады и задыхаться в то время, как другая часть лагеря извергалась чёрными воронками дыма. Сухие бараки с треском морщились, проваливались, из оконных дыр озорными петухами выпрыгивали всполохи, воздух пах приторной елью, лежалой свалкой, канализационными испарениями и серой одновременно. Трижды Пётр позволял волнам дурноты исторгать из него не успевший перевариться обильный воровской обед, отползал от вонючей лужи и вновь временами проваливался в яму бессознательных полуснов.

В одном из таких забытий он увидел себя молодым, юным, вернее – просто почувствовал. Поскольку глаза видели лишь детские руки, коричневый пол и часть тёмно-синей стены школьной столовой. Когда-то подобное пространство быстро наполнилось грязными перловыми осколками. Он тогда уронил поднос с посудой. Но теперь на подносе стоял всего лишь один стакан с водой. Но память вернула ощущение головокружения и неуверенности, дрожащие руки накреняли поднос, и стакан скользил к его краю. Петя пытался восстановить равновесие, но стакан упрямо норовил упасть и разбиться. Мучительно долго он выравнивал руки, одновременно шагая. Стакан продолжал с постукиванием и всплесками уползать, так и не остановившись. «Уроню! Уроню!» А все вокруг смеялись, гоготали и показывали на него чумазыми от чернил пальцами.