Лилии. Лили. Сердце пропустило такт, Эва перевела взгляд на Рене. Тот улыбался, прихлебывая горячий чай.
— Надеюсь, так тебе комфортнее.
Эва посмотрела на свои руки, обмотанные чистыми салфетками — этакие рукавички скрыли жуткое зрелище. Одежда грязная, но лицо и волосы обтерты губкой — Рене постарался, чтоб она выглядела приличнее.
— Герр Роцелэр пришлет своих людей. — Борделон посмотрел в окно. — Они прибудут примерно через полчаса. Я решил, надо тебя слегка почистить. Некоторые молодые офицеры болезненно реагируют на увечье женщин. Даже английских шпионок.
Облегчение накрыло, точно лавина. Фрицы ее заберут. Значит, она не умрет в этой комнате, но окажется в немецкой тюрьме. Возможно, все кончится расстрелом, но уже то хорошо, что рядом не будет Борделона. Он прекратил пытки. Сдался.
Я выстояла, — оцепенело думала Эва. — Вытерпела.
Она представила улыбку Лили. Может быть, в тюрьме они свидятся. С ней и Виолеттой. Втроем они выдержат что угодно. Даже расстрел.
— Кланяйся от меня своей подруге, если вдруг окажетесь в соседних камерах. — Рене будто читал ее мысли. — Твоя Луиза де Беттиньи выглядит незаурядной женщиной. Жаль, что мы не встретились. — Он опять прихлебнул чай. Солнечный луч падал на его тщательно расчесанные волосы и гладко выбритый подбородок. — Ты удивлена? Но ты же сама о ней рассказала.
— Я не с-ск-к… — Эва пыталась совладать с непослушными губами. — Я не с-сказала н-н-н… — Ничего — такое короткое слово никак не поддавалось. Язык омертвел.
— Луиза де Беттиньи, она же Алиса Дюбуа, она же еще бог знает кто. Ты перечислила все ее имена. Комендант Хоффман будет чрезвычайно рад узнать, кого содержат в немецком застенке. Главаря шпионской сети. Невероятно, что им оказалась женщина.
— Я не сказала н-н-н… — Эва сделала новую попытку, но столь важное слово опять не получилось.
Я не сказала ничего, — проговорила она мысленно. Еще никогда ей не было так страшно; обуявший ее ужас уподобился нависшей горе, готовой расплющить ее в лепешку. Я не сказала ничего.
И тут вспомнились странные видения, оживший бюст Бодлера…
Рене покивал, наблюдая, как меняется ее лицо. Прежде оно было маской, а теперь превратилось в открытую книгу, передавшую все ее мысли и чувства.
— В одном ты была права — в твоих словах я не мог отличить правду от лжи. Однако добрая порция опия… — Борделон погонял чай в чашке. — …порождает причудливые картины. И подавляет волю. Этой ночью ты увидела нечто невообразимое и наконец-то стала весьма покладистой.
— Я не сказала н-н-н… — Эва уподобилась заезженной пластинке.
— Ошиб-б-баешься, дорогуша. Ты трещала как сорока. И выдала свою подружку Луизу, за что я тебе весьма признателен. — Борделон отсалютовал чашкой. — Вместе с немцами.
Выдала. Слово взорвалось в голове. Выдала. Нет, она не предала бы Лили.
Но он знает ее имя. От кого еще он мог его узнать?
Нет.
Предательница.
Нет…
— Ей-богу, — буднично продолжил Рене, словно не замечая молчания Эвы, — догадайся я сразу, что опий сделает тебя сговорчивой, руки твои были бы целы, а комната моя не провоняла бы дерьмом. Не уверен, что удастся отчистить ковер. — Рот его разъехался в кривой недоброй ухмылке. — Хотя испорченный ковер — невысокая цена за удовольствие искалечить тебя, Маргарита. То бишь Эва. По-моему, оба эти имени тебе не подходят.
Лили у стены, на глазах ее повязка, команда «Целься!»…
Предательница. Предательница. Эвелин Гардинер, ты жалкое ничтожество.
— Для тебя есть имя лучше. — Борделон отставил чашку, шагнул к креслу и прижался щекой к щеке Эвы, обдав ее запахом дорого одеколона. — Милашка Иуда.
Бросок Эвы был не хуже змеиного. Хоть привязанная к креслу, она сумела зубами вцепиться в нижнюю губу своего врага, почувствовав медный вкус его крови, горчившей, как ее собственное злосчастье. Эва стиснула зубы крепче. Борделон завопил и, ухватив ее за волосы, попытался оторвать от себя. Шпионка и ее источник, пленница и захватчик, предательница и коллаборационист слились в последнем кровавом поцелуе. Наконец Рене вырвался. Кресло опрокинулось, Эва ударилась головой об пол, перед глазами ее заплясали разноцветные звезды.
— Сука подзаборная! — Подбородок Рене был в крови, глаза горели бешенством, голос утратил самодовольный покой начисто. — Манда английская! Дешевка! Проблядь!
Витиеватую речь его сменил поток отборных ругательств. Окровавленный рот придавал Борделону сходство с людоедом, кем он, в сущности, и был. Ради выгоды он уже давно пожирал сердца и души. Сейчас он смахивал на прожорливую тварь из кошмарных видений. Но Эва не ощутила даже крохотной радости от этой победы. Ее сломили. С хрустом громче, чем издавали раздробленные фаланги. Она рыдала на полу, но никаких слез не хватит, чтобы смыть ее ужасный позор. Она и впрямь Иуда. Человека, дороже которого никого нет на свете, выдала своему злейшему врагу.
Я хочу умереть, — думала Эва. Рене стих и, прижав салфетку ко рту, отошел к окну. Хочу умереть.
Мысль эта не отступала, слезы текли. Потом пришли немцы. Отвязали Эву от кресла и выволокли из комнаты.
Глава тридцать первая
Чарли
Май 1947
— Господи Иисусе, — тихо сказал Финн.
Завороженная рассказом, я не заметила, как он вошел в номер.
— Нет, Иисуса и близко не было в той комнате с зелеными стенами, — просипела Эва. — Только Иуда. — Она потянулась за сигаретной пачкой, но та оказалась пуста. — Вот эта комната мне и снится. Не Рене, не хруст перебитых костей. Комната. Дышащие стены, павлин на абажуре, бюст Бодлера…
Эва смолкла и отвернулась к окну, я видела ее четкий профиль. Вдали ударил церковный колокол, и все мы — Финн, подпиравший стенку, я, скорчившаяся на подоконнике, и неподвижная Эва, обхватившая руками колени, — прислушались к его скорбному перезвону.
Руки Эвы. С первого дня я хотела узнать, что с ними случилось. Теперь я знала. Вот чего ей стоило служение своей стране — боевых ран, каждодневно напоминавших о том, что она сломалась. Бескомпромиссная душа, она отвергала любое оправдание своей слабости и, считая себя позорным трусом, отказалась от заслуженных наград. Я посмотрела на свои целенькие пальцы и содрогнулась, представив, как под ударами мраморного бюста они превращаются в клешни.
— Эва… — Голос мой пресекся. — Я не знаю человека отважнее вас.
— Меня сломали, — отмахнулась она. — Капля опия в бренди, и я все выболтала.
Что-то в ее словах меня задело. Я даже не могла сообразить, что именно, однако хотела возразить, но Финн меня опередил.
— Не стройте из себя доносчицу, — сказал он тихо и сердито. — Любого можно сломать, если найти его слабое место. В этом нет позора.