Но мне было позволено лишь опустошить полки моего буфета.
Я привыкла втискиваться в мир, в его крошечные пустоты. Я никому не навязываюсь, не корчу из себя чего-то грандиозного. Я нахожу прорехи и поселяюсь в них. Но теперь очередная прореха закрылась перед моим носом.
Я аккуратно сложила свои пожитки в рундук. Рундук снесли вниз.
Я открыла дверь ее спальни и заметила коробку, в которой обитал гипсовый Иисус.
– Ты поедешь со мной, – предупредила я. – Только будь осторожен: не выпади из высокого окна.
Но раскрыв его коробку, обитую изнутри бархатом, я увидала, что его там нет, он был с Елизаветой. Он меня одурачил. Час спустя, когда я пошла попрощаться с Елизаветой, ее комнату со злобными предметами караулили лакеи, запретившие мне войти. Мне нужна была одна последняя голова. Я не могла уехать без нее.
– Мадам Елизавета, мадам Елизавета! – громко позвала я. – Прошу вас, мадам Елизавета, я не делала вашего изваяния. Мне нужно сделать вашу голову не для кого-то, а только для себя. Прошу вас, мадам! К вам взывает ваше сердце! Ваша хандра, если угодно. Ответьте мне!
Вышла ее фрейлина.
– Фурия! Слава небесам, это вы! Впустите меня к ней!
– Меня зовут, прошу заметить, маркиза де Монсье-Меринвиль, – холодно ответила она. – Мы тебя не знаем. Ты разве раньше была в Версале?
– Прошу вас, Фурия…
– Не обращайся ко мне!
– Прошу, мне надо попрощаться с мадам Елизаветой.
– В тебе больше нет нужды.
– Я могу увидеть ее лицо? Хоть на минуту.
– Иди прочь. Тут тебе не место.
И она отвернулась, эта Фурия. Такая неприступная, точно мы с ней до этого не встречались, сейчас она вела себя как взрослая дама. Мне отказали последние фавориты – Фурия и раскрашенный гипсовый человек. Два лакея отвели меня вниз, плотно держась возле меня с обеих сторон, словно торопились выпроводить.
Покуда меня поспешно вели по коридорам, я заметила, что была не единственная, кого попросили с вещами на выход. В коридоре стояли многочисленные сундуки, сновали лакеи, неся в руках какие-то вещи, обернутые в тряпицы.
– Куда это все уезжают? – спрашивала я. – Почему покидают дворец?
Но мне никто не удосужился ответить.
Жак ждал меня у ворот. Я обрадовалась ему. Но вид у него был неважный: синяки под обоими глазами и глубокая царапина на лбу, да и со мной он держался скованно и как-то неприветливо. С ним был и его прислужник со свирепым выражением лица – тоже весь в синяках.
– Тебе сделали больно, Жак? О Жак, мне так жаль, если тебе больно!
– Жаку не могут сделать больно, – буркнул он. – Никто не может.
Когда омнибус тронулся в путь, я думала только о любви. Я любила Эдмона Пико, но потом его у меня отняли. Теперь в одном кармане у меня лежало сердце, а в другом – селезенка. Иные доказательств мне были не нужны. Я уже возвестила о себе миру. Я оставила свои восковые клейма. Она еще за мной пошлет, думала я, она обязательно пошлет за мной.
– Мой буфет! – горестно воскликнула я. – Хочу к себе в буфет!
Но мой буфет заперли, и я уже не могла туда вернуться.
Книга пятая
1789–1793
Народный дворец
Моя жизнь с двадцати восьми лет до того, как мне исполнился тридцать один год.
Глава сорок пятая
Вход и выход
Всю дорогу до Парижа Жак не спускал с меня глаз – как и его бритый парень. И я поняла, что уж коли между нами могла бы завязаться беседа, начать ее предстояло мне.
– Кто твой друг, Жак?
– Это мой малец. Звать Эмиль.
– Привет, Эмиль, очень рада с тобой познакомиться. Я – Мари.
Эмиль молча скривил губы.
– Да он в точности, как ты! – воскликнула я. – Ты такой же был!
– Он меня малость копирует. А мне что? Он же мой лакей. Ему платят, чтобы он мне помогал.
– Ему платят, ты сказал?
– Нам всем платят.
– Видно, у вас и впрямь большие перемены и так много новых слуг.
– Это да. У нас места стало куда больше, чем раньше. И у меня теперь есть Эмиль, мы отлично ладим.
Эмиль оскалился на меня.
– Она хорошая, Эмиль, она – друг. Мы давно не виделись.
– Теперь я с тобой.
– Ну да. Со мной.
Поначалу мне показалось, что Жак Бовизаж поправился, но потом поняла, что он раздобрел не от жирка, а от заботливости. У него появилась привязанность, родительские чувства придали округлой мягкости грубым чертам его лица. В мое отсутствие, как я предположила, он нашел объект, на который можно было излить накопленный им запас нежности, чему я не удивилась, но все равно меня кололо чувство ревности.
Мы въехали в Париж и покатили по кривым людным улочкам, которые запомнились мне не такими унылыми, какими они выглядели сейчас, и наконец моему взору предстал наш бульвар дю Тампль.
И я его увидела – Обезьянник, значительно разросшийся за годы моего отсутствия. Я даже оробела. Это было похоже на встречу после десятилетней разлуки со старым другом, который из худенького юноши превратился в корпулентного господина. Некогда юноша стал взрослым мужчиной – и преобразился полностью.
На фасаде я увидела уже не одну дверь, а целых две – над одной висела вывеска ВХОД, над другой – ВЫХОД. Наш прежний сосед по бульвару – Маленький житейский театр – был снесен, и на его месте выросло новое крыло Обезьянника. Справа, на пустыре, где некогда располагалось кафе шахматистов, появились новые пристройки. Всю эту разросшуюся архитектурную громаду теперь защищали высокая металлическая ограда и широкие ворота с торчащими вверх пиками, в которые меня впустил Жак. Высоко на воротах висел старенький колокольчик Анри Пико. Я подошла к двери с вывеской ВХОД, но прежде чем поднялась по ступенькам крыльца, Жак взял меня за руку.
– Не сюда, Крошка, входить надо через заднюю дверь.
Я последовала за ним и вступила на незнакомую территорию: крашеные стены, грязные полы, повсюду сновали мальчишки, занятые своими делам. Возле заднего входа громоздились витринные манекены. Я их узнала! Это были последние останки воспоминаний об Эдмоне Пико, сгинувшем в типографии Тикра. У одного манекена на лице виднелись усы. Я поглядела на них с ужасом. Но Жак потащил меня дальше.
– Идем, – озабоченно произнес он. – Скорее! Нельзя заставлять их ждать.