– Это из-за шкатулки?
Я ничего не говорю. Только пристально смотрю на нее.
– Ты раньше не крала ничего ценного, Алиса.
Она задирает подбородок. Она не сдается.
– Шкатулка у ростовщика в Уайтчепеле. Я заложила ее.
– И продала камни.
Мгновенье она молчит, потом выпаливает:
– Он задолжал мне жалованье!
Одна только шкатулка стоила больше ее годового жалованья. Я молчу. Потом я прошу ее прояснить загадку лихорадочной тревоги Джеймса Барри.
– Алиса, послушай. В шкатулке было что-нибудь еще?
Она озадаченно смотрит на меня.
– Не думаю. Если и было, я все продала.
Никакого раскаянья.
– Послушай, – говорит она, и в голосе ее чувствуется сдерживаемая ярость. – Что бы я ни взяла, он был мне должен.
Я беру ее за руку. Я хочу ей верить.
– Насколько я понимаю, ты была в очень близких отношениях с моим дядей, Алиса.
– Кто тебе это сказал?
– Мистер Хейдон.
– Ах, этот.
Пауза.
– Он говорил, что вы с Барри жестоко ссорились.
– Ну и что с того? Как, по-твоему, я должна ладить с человеком, чей идеал женщины – Дева Мария?
Между нами снова воцаряется враждебное молчание. Но она не отнимает руку. Потом наклоняется ко мне и говорит умоляюще:
– Джеймс, пожалуйста, не сердись на меня. Мне снова идти на сцену меньше чем через час.
– Когда я тебя увижу?
– В воскресенье? Мы не даем представлений по воскресеньям. Миссис Ричардсон – баптистка. Но в это воскресенье я приехать к тебе не смогу.
– Где ты живешь?
– У вдовы Дьюи. У реки. Там грязно. Но дешево. Ты можешь туда мне писать, если хочешь. Приезжай в воскресенье. Если будет хорошая погода, мы сможем прогуляться до Батсфорд-Уоррена. Я знаю дорогу через лес.
– Алиса.
– Да?
– Ты обещаешь, что будешь на месте, когда я приду? Ты не исчезнешь?
– Ты скажешь своей матери, что нашел меня?
– Нет.
– Обещаешь?
– Обещаю.
– Хорошо. Тогда и я обещаю.
Мы смотрим прямо в глаза друг другу.
– Я ничего не забыла, – говорит Алиса. – Ты научил меня читать.
* * *
Она медлит на вершине холма и сидит там с минуту, разложив юбки. Земля вокруг нас источает ароматы раннего утра. Я замечаю, что тюльпаны в садиках, окружающих коттеджи, повесили головы, словно изнуренные холодными ночами, – и ведь и вправду в тени, у конюшни, мы почувствовали под ногами хрустящую белую корочку замерзшей росы. И все-таки все вокруг зелено. Везде распускается нежная, хрупкая первая листва, а в диких садах зацветает водосбор и борец. В полях среди травы уже желтеют одуванчики. Мы стоим среди пейзажей нашего общего детства. Даже яблони уже в полном цвету, в нежных, розово-белых цветах. Алиса бредет по опавшим лепесткам, смешавшимся с пылью.
– Пойдем через рощу? – спрашивает она. – Там внизу ручей.
– Похоже на Шиптон, правда?
– Не совсем, – отвечает она с педантизмом деревенского жителя. – Там у нас весна приходит позже. В Ладлоу на Пасху всегда еще морозно. А потом пойдут бури. Сверчков не услышишь до конца июня. Если не дольше.
Она откинула шарф, темные кудри блестят на солнце. На мне – сапоги с каблуками, увязающие в земле. Мне трудно поспевать за ней. Вот идет неотразимая миссис Джонс, забросив на плечо узелок с провиантом, а за ней следует преданный оловянный солдатик.
– Алиса, иди помедленней.
Она останавливается и насмешливо оборачивается ко мне:
– Какие нежности, доктор Барри! Слишком много разъезжаете в каретах в компании утонченных дам. Вам теперь не к лицу бродить по полям с судомойкой.
Я беру ее за руку, и мы продолжаем быстро идти вперед.
– Я не вижу здесь судомойки. Только знаменитую миссис Джонс.
Алиса обдумывает свое повышение с сомнением, позволяющим предположить, что скромность вовсе ей не чужда. Но в конце концов удовлетворенно улыбается.
– Как ты думаешь, Джеймс, я стану когда-нибудь по-настоящему знаменитой?
– У меня нет ни малейших сомнений на этот счет.
– Я каждый вечер молюсь об успехе.
Теперь моя очередь улыбаться. Бедное божество, осаждаемое просьбами о деньгах и богатстве в царстве мира сего. Алисе неведомы религиозные сомнения. Религия – часть декораций, на фоне которых она играет нескончаемое представление. Она принимает Господа так же легко и естественно, как своих похотливых ухажеров – этих назойливых художников, стремящихся запечатлеть каждый изгиб ее тела – и как своих вздорных, жадных нанимателей.
Алиса познакомилась с Люси – внушительной Гекубой, – когда та играла фривольную даму в одной из фарсовых комедий Фаркара
[29]. Пантомима Люси с ухажером и метлой закончилась бурей аплодисментов и полным крахом ее корсажа, что было воспринято публикой как часть рискованного сюжета. Алисе пришлось срочно спасать положение, и она ухитрилась надежно вшить актрису обратно в костюм почти в полной темноте, царящей за кулисами, и при этом не исколоть ей соски. Соски были огромные, темно-коричневые – в то время Гекуба кормила своего шестого младенца. В награду Алиса получила поцелуй и дружбу актрисы. Семья Люси всегда зарабатывала свой хлеб в театре в качестве актеров, рисовальщиков декораций, суфлеров, рабочих сцены. Ни один из них не прославился. Это основательные, простые люди, привыкшие к тяжелой работе, бедности, постоянным странствиям (чаще всего пешком), капризной публике; к вечной голгофе своей нелегкой профессии. Люси – некогда восхитительная Джульетта – теперь, раздавшись от постоянных беременностей, вступила в осеннюю пору соответствующих ролей: матери Гамлета, одной или всех трех ведьм, разнообразных сводней в пьесах семнадцатого века. Она взяла Алису под свое крыло.
В какой-то мере ее защита отпугивала хищников, всегда кружащих неподалеку и высматривающих свежую добычу. Старый художник считал, что Алиса уезжала на два месяца в Шиптон ухаживать за больной матерью – так она объяснила свое отсутствие; на самом же деле она играла Катарину в «Укрощении строптивой» в Винчестере и Фарингдоне. Пока она рассказывает об этом, я понимаю истинное значение сцены на кухне с Рупертом. Именно роль Кэт, сыгранная перед садистическим Петруччо со зловонным дыханием, который хотел бы довести сцену до логического завершения и даже принялся за дело перед публикой, заставила Ричардсона взять ее в труппу. Алиса проявила осмотрительность. Она не оставила прежнюю работу, пока не убедилась, что ей обеспечен доход хотя бы на лето. У Ричардсона были на нее планы. Но она еще только училась своему ремеслу.