– Всё в порядке? Ты какой-то напряженный.
– Просто беспокоился из-за детей.
Она смеется и шлепает меня по заду.
– Не беда, все равно вырастут и узнают.
Идем дальше. У меня ощущение, что я попал в декорации к «Великому Гэтсби», только в современной трактовке. Поет Пол Саймон – настоящий Пол Саймон, во плоти, не запись. Сидит на шезлонге и бренчит на гитаре для Барри Штейна и Форти. Один, без Гарфанкела.
– Барри знаком с ним, – объясняет Лав. – Барри со всеми знаком. Поэтому мама с папой его и терпят.
– То есть?
Она говорит, что Барри Штейн – самовлюбленный индюк, просто ее родители без ума от кинематографа. Отец давно занялся бы кино, если б это не было связано с такими крупными финансовыми рисками.
Появляется служанка с водкой и лимонадом. Форти молниеносно хватает два бокала. Предлагает один Барри, тот отказывается. Полу Саймону – тоже. Никто не хочет с ним пить.
– Когда уже брат поймет? – Лав вздыхает. – Барри никогда не станет продюсировать наши истории.
– Почему?
– Они отстойные!
Лав смеется, а я в восторге от ее умения трезво оценивать себя, не опускаясь до самоуничижения и не заносясь до бахвальства.
Однако восторг мой длится недолго: Лав притягивает меня к себе и поднимает телефон.
– Послеобеденное селфи, – щебечет она, и мне это совсем не нравится. – Хэштег «Лето Любви».
Я улыбаюсь:
– Сы-ы-ыр.
24
Пол Саймон уезжает, пока мы разбираем вещи в нашей комнате в главном особняке. С непривычки я теряюсь.
– А где ванная?
– Есть здесь, есть в бунгало. Мне больше всего нравится та, что в Голубом доме.
Французские двери Голубого дома распахнуты; ванная прямо напротив входа. Размером она с небольшую квартирку, и по ней вальяжно расхаживает полосатый кот.
Привыкнуть к такому будет непросто. Из окна видно, как Дотти обнимает Пирса, мать его, Броснана, а толстый пацан ковыряет в носу. Закрываю дверь и сажусь на унитаз. Когда я был ребенком, мать приводила меня в супермаркет и оставляла там на целый день. Просто бросала! Говорила, что будем играть в прятки; я, конечно, не верил, но молчал. Забивался в туалет или проскальзывал наверх, где охранники следили на мониторах, чтобы посетители не воровали, типа как в фильме «Казино», только вместо миллионов – шоколадные батончики. В магазине меня все знали и в полицию не обращались. Одна добрая тетенька даже кормила моей любимой телятиной под пармезаном.
Потом мать возвращалась, влепляла мне пощечину и орала, чтобы я больше не убегал и не терялся. Я обещал быть хорошим мальчиком. А работники магазина смотрели на этот балаган и молчали.
Умываюсь ледяной водой и выхожу. Со всех сторон налетают «помощники»: «Вы чего-то хотите? Вам что-то принести?». Лав, уже переодетая в белоснежный теннисный костюм, отдыхает на террасе у корта. Меня перехватывает Форти и вручает кайпиринью. Майло тоже здесь, трется рядом с моей Лав. Барри Штейн пялится на ее короткую юбку. Скотина!
– Зря волнуешься, – влезает Форти.
– Что такое «Вианно»? – спрашиваю я, не обращая на него внимания, и киваю на Майло в идиотской поношенной футболке.
– Отель «Вианно клаб». Говорю тебе, беспокоиться не о чем!
– Это где? – настаиваю я.
Форти вздыхает:
– Нигде. Лучше скажи, есть ли у тебя идеи для кино, Профессор?
– Нет.
Я не отрываясь смотрю на Майло, на его руки, покрытые светлыми волосками, на его неестественно белые зубы, и чувствую, как внутри меня вызревает, разрастается злоба. Она заслоняет собой все прочие чувства, словно реклама нового бургера в меню «Макдака». Убил бы его… вместо Эми.
– Да ладно, – ухмыляется Форти, похрустывая кубиком льда. – У всех есть идеи. И у тебя должны быть. Какие фильмы ты сейчас смотришь? Что нравится?
– Ничего. Парень, с которым я работаю, признает только канал «Гори в аду».
– Может, сам пишешь?
– Нет.
Жаль, что меня осудят, если я сейчас схвачу Майло за шкирку и утоплю в океане. Придется играть по правилам. Беру себя в руки и говорю Форти, что одна идея у меня все-таки есть: надо взять сцену из «Реальной любви», где Лиам Нисон заявляет своему пасынку: «Нам нужна Кейт и нам нужен Лео».
– А потом, – продолжаю я, прибавляя громкость в надежде, что Лав услышит и отлепится от Майло, – они сидят на диване и смотрят телик, только вместо той сцены из «Титаника» на экране кадры из «Дороги перемен», где Ди Каприо и Уинслет трахаются на кухне.
Форти ржет как ненормальный. Лав даже не оборачивается.
– Гениально! – орет он. – Старик, это надо снять!
Когда он наконец отстает от меня и уходит, чтобы «сделать пару важных звонков», появляется Лав и садится ко мне на колени.
– Тебе весело?
– Конечно, – отвечаю я, и это чистая правда. С Лав на руках мне гораздо спокойнее. Теперь, когда она не флиртует с Майло, я даже могу наслаждаться пейзажем. Воздух в Малибу удивительный, лучше любых фильтров в «Инстаграме»: кожа у всех гладкая и сияющая, черты четкие и объемные.
Интересно, работники «Кладовки» знают про этот райский уголок? Я закрываю глаза и представляю, как они, кипя от пролетарского гнева, штурмуют ворота с криками «К ЧЕРТУ ВАШУ ЛЮБОВЬ – ДАЙТЕ ДЕНЕГ!».
Дотти объявляет, что скоро подадут ужин. Как незаметно пролетело время!
– В Малибу такое не редкость, – говорит Лав. – Мозг отключается.
Форти возвращается и сует мне под нос свой «Айпэд», прямо как Келвин.
– Смотри!
На экране высвечивается логотип «Гори в аду», я тяжело вздыхаю, но Форти уверяет, что будет бомба. После входных титров появляются кадры из «Реальной любви», где Лиам Нисон с пасынком сидят на диване – это моя идея! – и смотрят «Дорогу перемен» – моя!!! – потом экран темнеет и на нем высвечиваются слова, от которых у меня перехватывает дыхание; слова, которые созданы друг для друга, как счастливые молодожены:
«Автор сценария и режиссер – Джо Голдберг».
Лав смеется и хлопает в ладоши. Я обнимаю Форти, жму его руку и искренне благодарю.
– Я тут ни при чем, – отнекивается он. – Это все ты, старина!
– Я ведь ничего не сделал, только высказал идею.
– Фигня! Ты придумал развязку! Начало-то и дурак сочинит, а вот концовку – нет.
Он показывает мой фильм – мой фильм! – Барри Штейну.
Вот она – новая жизнь, уже на пороге! Я чувствую, как во мне зарождаются амбиции. Возможно, Голливуд откроет меня, как Марка Уолберга после «Ночей в стиле буги».