На войне под наполеоновским орлом. Дневник (1812-1814) и мемуары (1828-1829) вюртембергского обер-лейтенанта Генриха фон Фосслера | Генрих Август Фон Фосслер | страница 42 | LoveRead.ec

Мои 2 лошади также снова отдохнули. Офицеры-кавалеристы собрались вокруг генерала графа фон Норманна, под его предводительством мы хотели покинуть российские земли. А когда Неман уже останется позади, каждому предоставлялось продолжить возвращение по собственному усмотрению.

Взвесив трудности, с которыми мы встретились бы при марше по большой военной дороге, генерал Норманн с нашего согласия принял решение идти на Олитту по боковым дорогам, и для этой цели он нанял еврея, который должен был быть провожатым. Но именно потому, что мы не хотели идти с большой массой беглецов, мы откладывали наше выступление из Вильны возможно дольше и покинули этот город только 9 декабря утром, за несколько часов до прихода русских. Наш путь лежал по большей части через леса непроторенными дорогами, через редкие деревни, все жители которых еще были там и снабжали нас провиантом. Два раза мы устраивали ночевку, а на третий день к полудню без каких-либо приключений добрались до городка Олитта, лежащего на берегу Немана. Здесь мы подкрепились хорошим стаканом водки и торжественно переправились затем через замерзшую реку, испытывая благодарность за наше спасение. Не так представляли мы себе наше возвращение, когда всего лишь несколько месяцев назад переходили эту реку, исполненные самых грандиозных ожиданий. Но для нас было к лучшему, что мы не предполагали ничего подобного, ибо у кого достало бы силы духа идти навстречу таким бедствиям?

На противоположном берегу Немана, уже в герцогстве Варшавском, находилась деревенька, в которой мы могли найти вполне приемлемые квартиры, но, невзирая на мороз и отсутствие сил, мы спешили удалиться от зловещей реки, которой началась чреда наших бедствий. Еще в тот же день мы добрались до Ликискелли, а в два следующих дня через Шемно (Симно) в Кальварию, где общество разделилось и каждый последовал тем путем, которым он надеялся добраться быстрее и лучше.

Но прежде чем я стану продолжать и расскажу о моем возвращении в отечество, я хочу еще раз оглянуться на отступление из России и попытаться дать его общую картину. Ибо с этого времени я больше не составлял часть большой армии и я уже ничего не могу сказать о ней, но лишь о себе как отдельном путешественнике. Картину отступления я бы хотел нарисовать так, как я ее видел собственными глазами, и приводить лишь [те] факты, очевидцем которых я был, лишь немного добавив из того, что слышал от других достойных доверия лиц.

Отступление начинается с выступления императора из Москвы. Там началось разложение армии; многие полки потеряли почти весь свой состав, а кавалерия, артиллерия и обозы — лошадей. Магазинов не хватало, каждый был предоставлен сам себе и должен был заботиться сам о своем содержании. Когда армия покинула Москву, из-за выздоровевших к тому времени она должна была стать значительно сильнее; вместо этого намного ослабла. Нескольких более или менее значимых — в основном проигранных — сражений было достаточно, чтобы сделать разложение всеобщим. У Дорогобужа к нам присоединись первые беженцы. Все они были в Москве, там они награбили и взяли с собой все, что могли унести. Нас поразил их наряд. Лишь немногие были вооружены, большинство только каким-нибудь одним видом оружия. Даже если это было ружье, оно было или неисправно, или у его владельца не было зарядов. Это были уже не солдаты, а мародеры и бродяги, без малейшей дисциплины, с отдельными предметами униформы, но зато в изобилии нагруженные шерстяным сукном, полотняным бельем, шелками всех родов и расцветок, женскими и мужскими тулупами, муфтами, горжетами, меховыми воротниками, шубами от собольих до овчин, шляпами, капорами и шапками всех форм, обувью, сапогами, корсетами, кавалерийскими плащами, кухонной утварью любых форм из меди, латуни, железа, жести, домашней утварью вроде ложек, вилок, ножей из серебра, жести и железа, цинковых тарелок и мисок, стаканов и бокалов, ножниц, иголок, ниток, воска и т.п. — короче говоря, всеми повседневными предметами, в которых путешествующий пешком и в повозке, ремесленник, художник всегда может нуждаться. Некоторые были пешком и уже потеряли или выбросили всю свою добычу, другие верхом, в основном на плохих русских крестьянских лошадях, на повозках, дрожках, в полукаретах разных видов, каретах. Некоторые солдаты для обслуживания себя и своих двух, трех или четырех полукарет и карет нанимали других солдат в качестве прислуги.

Таков был облик, в котором перед нами появились первые беженцы. Каждый день число их все увеличивалось. С этим народцем, который присоединялся к нашему отряду из соображений безопасности для себя и своих людей, мы двигались дальше. Всякая субординация перестала соблюдаться. Если показывался неприятель, эти несчастные жались в кучу, как овцы перед волком, а отражение неприятеля они предоставляли нам и остальным, еще не полностью потерявшим честь. Но как только неприятель опять исчезал из виду, они снова были самыми первыми и самыми шумными, а если где-то еще можно было достать провиант, они выхватывали его у своих вооруженных защитников из-под носа. Но чем дольше продолжалось отступление, тем больше частей распадалось, тем больше становилось число этих несчастных. Каждый день из-за необходимости тащить далее свою добычу многие выбивались из сил, многие оставались и сами попадали в качестве добычи в руки русских. Другие, более разумные, вовремя бросали добычу, оставляли телеги и экипажи и старались добыть себе оружие. Лишь немногие имели с собой провизию. На уме у них были только деньги и ценности, так что чем далее мы продвигались, тем тяжелее нам было находить себе пропитание. Многие перебивались сахаром, а когда он заканчивался, лошадиным мясом или мясом павшего, частью уже разлагавшегося скота. В одной деревне я видел, как французы вырыли павшую, очевидно от болезни, скотину из ямы, пожарили ее над костром и поглощали с величайшим аппетитом. Все эти бедствия умножили и увеличили морозы, наступившие с 8 ноября. Была извлечена упакованная одежда, и вся процессия стала походить на маскарад. Дороги совершенно обледенели. С трудом двигался пеший по скользкой поверхности, с трудом шли лошади, давно уже не подкованные. В каждом узком месте создавалось страшное столпотворение, теснились сотни повозок, каждый стремился обогнать другого, никто не желал плестись в хвосте. С бедными лошадьми обращались ужасно: удачно преодолев одно, два, три узких места, они в конце концов останавливались и не могли больше вытянуть груз. Повозки, которые невозможно было везти далее, опрокидывали, разбивали, сжигали, ценные вещи разграбляли, пушки по возможности топили в воде, часто заколачивали, в конце и просто бросали. Кавалерист гнал своего konji с седлом, набитым добычей, перед собой; наконец конь останавливался или падал, и тогда он служил для своего владельца только в качестве еды.

Обессилевшие стремились попасть к какому-нибудь очагу, в дом, а когда они немного отдохнули и могли идти дальше, то дом поджигался, чтобы еще согреться на дорожку, либо же это делали другие, которые на марше хотели полчаса погреться. На ночевку по возможности останавливались в деревнях. В каждый дом набивалось столько несчастных, сколько позволяло пространство, но значительно большее число проводили ночи под открытым небом, и часто — иногда чтобы согреться, иногда из зависти к своим товарищам — они поджигали жилище, в котором последние находились. Часто те не хотели покидать горящий дом из боязни замерзнуть и сгорали вместе с ним. Известия об этих случаях быстро распространялись, и вследствие этого сильнейший всегда присоединялся к сильнейшему, выгоняя слабейших из домов, выставляя против них, как против неприятеля, караулы, и часто за недолгое обладание домом разгорались долгие побоища с убийствами. Слабейшие, вынужденные ночевать под открытым небом, собирали дрова для костра, разбирая отдельные части домов там, где сильнейшие не были начеку, снимали соломенные крыши, воровали лошадей и экипажи своих товарищей. Но часто, очень часто, эти несчастные уже не могли добрести ближе к жилью, оставаясь лежать на первом попавшемся месте, где они ночью погибали. Или, если им посчастливилось где-нибудь найти покинутый костер, они располагались вокруг него, а на другое утро их, неспособных принести дров и поддерживать огонь, находили мертвыми. Эти окоченевшие трупы, утром ограбленные первым проходившим мимо, затем служили сиденьями для последующих, которые разбивали брошенные повозки или силой отнимали запряженные, чтобы сделать из них костер. Многие тащились уже полумертвыми к костру, протягивая свои члены к огню, чтобы побыстрее согреться, и гибли наполовину замерзшими, наполовину сгоревшими.