Уроки истории - читать онлайн книгу. Автор: Уилл Дюрант, Ариэль Дюрант cтр.№ 18

В наши дни ^[116] социализм в России возвращает личную заинтересованность, дабы обеспечить большую производительность всей системе, а также допускает больше свобод в жизни людей. Параллельно в капитализме наблюдаются обратные тенденции, имеющие целью ограничить индивидуальные свободы путем квазисоциалистических законодательных мер, а также перераспределить богатства посредством «государства всеобщего благосостояния» (welfare state). Маркс был, так сказать, неверующим апостолом при Гегеле; Гегелеву диалектику он интерпретировал в ключе борьбы между капитализмом и социализмом с окончательной победой последнего. Однако если применить формулу Гегеля «тезис — антитезис — синтез», где тезисом выступает промышленная революция, а противостояние капитализма и социализма — антитезисом, то в таком случае третьим условием станет синтез их обоих, к чему, по-видимому, и стремится западная цивилизация. Роль государства в экономике стран Запада год от года возрастает, в то время как доля частного сектора постоянно снижается. Капитализм прочно укрепился в частной собственности, свободном предпринимательстве, рыночной конкуренции и с готовностью наводняет рынок товарами и услугами. Высокие налоги, ложащиеся на плечи наиболее обеспеченных классов, позволяют государству обеспечивать общество невиданными доселе услугами в сфере образования, здравоохранения и досуга. Боязнь капитализма заставила социалистические страны расширить свободы; боязнь же социализма вынудила капиталистические страны уделить больше внимания равенству. Восток есть Запад, а Запад есть Восток, и скоро эти половинки-близнецы сойдутся.

Александр Поуп ^[117] считал, что обсуждать формы государственного устройства — удел глупцов ^[118]. Впрочем, истории найдется что сказать о каждой из этих форм, а также о феномене государства в целом. Раз уж люди столь высоко ценят свою свободу, а свобода личности в обществе в обязательном порядке требует некоторой регуляции, первым и очевидным условием свободы являются ее ограничения; в противном случае, едва сделавшись абсолютной, она погибает в хаосе. Таким образом, наипервейшая задача государства — установление порядка. Организованная и централизованная власть — единственная альтернатива непредсказуемым и разрушительным силам отдельных лиц. Власть, по сути своей, всегда стремится к средоточию, сильному центру, поскольку осознает очевидность своей слабости, проявляющейся в распылении усилий и раздробленности интересов, подобно тому как было в Речи Посполитой при liberum veto ^[119]. Именно поэтому консолидация монархической власти в руках Ришелье или Бисмарка была столь высоко оценена историками, несмотря на протесты современников. Схожий процесс инициировал централизацию власти федерального правительства Соединенных Штатов: что толку было говорить о «правах» штатов, покуда экономика страны совершенно не отличала один штат от другого и управлялась сугубо единой центральной властью. Целью нынешних международных организаций также является создание единого центра управления промышленными и торгово-финансовыми секторами поверх государственных границ.

Пожалуй, наиболее естественной формой государственного управления представляется монархия, поскольку она исходит из очевидного авторитета отца, вождя и тому подобных фигур. Если бы мы судили о формах правления лишь исходя из их распространенности и исторической продолжительности, то, вне всяких сомнений, пальму первенства следовало бы отдать именно монархии. Демократии же, напротив, были в нашей истории лишь краткосрочными вспышками.

После погружения римской демократии в череду классовых и гражданских войн (усилиями братьев Гракхов, Гая Мария и Цезаря) Октавиану Августу удалось насадить монархический порядок, результатом которого стало одно из величайших достижений в истории государственности — Pax Romana, благодаря чему в громадной империи, простиравшейся от Атлантики до Евфрата и от Шотландии до Черного моря, с 30 г. до н. э. до 180 г. н. э. царили мир и благоденствие. Затем правили Калигула, Нерон и Домициан, опозорившие римскую монархию на всю мировую историю, после которых, впрочем, наступил, как говорит Ренан, период «величайшего усилия правительственного рационализма» длиною в «восемьдесят четыре года превосходного управления» императоров Нервы, Траяна, Адриана, Антонина Пия и Марка Аврелия. «Если бы, — соглашается с Ренаном Гиббон, — у кого-нибудь спросили, в течение какого периода всемирной истории положение человеческого рода было самое счастливое и самое цветущее, он должен бы был без всяких колебаний назвать тот период, который протек от смерти Домициана до восшествия на престол Коммода ^[120] <…> Это едва ли не единственный период в истории, когда счастье громадного народа было единственною целью правительства» ^[121]. В ту замечательную эпоху подданные Рима гордились самим фактом принадлежности к великой и могучей империи. Монархи управляли страной с умом, передавая власть не абы какому своему отпрыску, но наиболее способному и достойному из своего окружения; они усыновляли, образовывали и культурно просвещали будущих наследников, лишь постепенно подводя их к верховной власти. Система прекрасно работала отчасти потому, что ни у Траяна, ни у Адриана не было собственных детей, а все сыновья Антонина Пия умерли еще во младенчестве. Коммод, сын Марка Аврелия, унаследовал престол отца, поскольку императору-философу не удалось найти более достойного преемника. И уже вскоре Римом заправлял хаос ^[122].

В общем и целом можно сказать, что монархия продемонстрировала в истории довольно средние результаты. Интриги и войны за престолонаследие принесли, пожалуй, столько же зла, сколько длительные и «легитимные» династии — добра. Наследование власти само по себе уже располагает к кумовству, недальновидности, безответственности и прочим царственным эскападам, нежели к благородному аристократизму и мудрой государственности. Людовика XIV часто упоминают как образец просвещенного монарха, однако его смерти радовалась чуть ли не вся Франция. Судя по всему, устройство современного государства просто не располагает к тому, чтобы подчиняться воле одного-единственного человека.