Париж в настоящем времени - читать онлайн книгу. Автор: Марк Хелприн cтр.№ 74

И тут же почувствовала укол стыда за то, что намеревалась создать впечатление, будто двадцать пять лет от роду возложили на нее весомый груз зрелости. Она уловила на его лице едва заметное выражение сочувствия, которое он пытался скрыть.

– Ладно. Только, не поймите меня неправильно.

– Хорошо.

– Но погодите, я забыл упомянуть еще кое о чем.

И он вернулся к середине пьесы и сыграл ее. Она почти разозлилась на него за отвлекающий маневр, и все же ее восхитила музыкальность в нескольких эпизодах, настолько непринужденная легкость, точность интонирования и фразировки, словно до этого он уже тысячу раз исполнял это произведение. Так, впрочем, оно и было.

– Понятно, понятно, – сказала она и затем сыграла несколько тактов, повторяя их несколько раз, пока они не зазвучали как надо. – Вот это интересно. Это здорово!

И полчаса они оба были полностью поглощены работой над произведением. Потом, решив, что ему удалось дешево отделаться, он сказал:

– Теперь, чтобы мелочи получились правильно, сперва придется писать картину очень широкими мазками. Технари вроде Левина понятия не имеют, что это означает. Широкий мазок в данном случае, для этой конкретной пьесы и для классической эпохи от Баха до Моцарта и отчасти Бетховена, хотя Бетховен обозначил переход от классики к современности, так вот, широкий мазок для них – это дух времени. Человеческая природа была та же самая, вечные вселенские истины – тоже, но прочие условия, не имеющие отношения к миру природы, отличались, и эти отличия необходимо уяснить.

– А при чем здесь секс? – спросила она. – Хотите соскочить с темы, не так ли? Ладно, проехали.

– Нет, все не так. Просто, когда я говорю это при полной аудитории, люди начинают перешептываться и глупо хихикать. Ненавижу жеманство.

– Я не перешептываюсь, не хихикаю, и я далека от жеманства, – произнесла она с почти королевской суровостью.

Ему это понравилось.

– А я и не говорю, что вы такая. Разумеется, нет. Хорошо, углубимся в тему. Упомянутые мной составляющие – музыкальность, теория и дух – все эти слои имеют своего рода эквиваленты в сексе. Сверху вниз, сначала у вас есть просто любовь, преодолевающая бренность, когда плотское парадоксально облагораживается, потому что становится необязательным и меркнет в присутствии любви. Это совершенное и редкостное переживание, настолько же мимолетное и иллюзорное, как доказательство существования души. Я бы рискнул заявить, что обе стороны становятся, насколько это возможно в нашем грешном мире, проводниками божественного.

Следующий слой, лежащий ниже, более земной и эротический, но все же не до конца. Благодаря эросу, возлюбленная личность – центр вселенной и постоянно занимает мысли. Это всепоглощающее чувство истины, открытия, когда познаешь кого-то другого настолько близко и прекрасно. Хотя этот слой не такой изысканный и более обыденный, чем первый, он, безусловно, доступен каждому. Это чистая любовь, но не имеющая никакой связи с божественным.

А нижний слой – это свободный эрос, в котором (отчасти как наивысшее проявление, но с противоположным знаком) индивидуальность партнеров стирается. Секс сам себя разрушает и сам себя питает, и ты теряешь голову совершенно иначе, чем в первых двух случаях, но это определенно происходит.

Большинство из нас придерживаются лишь одной области, которая может включать в себя, например, только верхнюю половину нижнего и небольшую часть среднего пояса. И колебания на север или на юг так же медленны, как и штормовой фронт. То же самое в музыке. Мы имеем то же самое развитие от базовых элементов, скажем, ритмической структуры, в той или иной степени, потом средний уровень, на котором находятся такие вещи, как музыкальность и даже теория, которые доставляют наслаждение тем, кто понимает и чувствует их. А наивысший уровень – неизъяснимое, настолько эфемерное, что уловить его невозможно.

Но идеалом и очень большой редкостью в музыке и в любви является четвертый уровень, когда человек способен существовать во всех четырех слоях одновременно – возбужденно, оргастически, машинально; затем, более нежно, одновременно познавая, любя, открывая, отдавая, ничего не требуя взамен; затем, и снова одновременно, духовно, несказанно, даже религиозно. Когда все соединяется, ты поднимаешься выше, в музыке ли, в любви ли, и ты в раю!

– И это все? – спросила она, на самом деле имея в виду совершенно обратное и мечтая испытать это.

– Да.

– Не эту ли фразу вы обычно говорите какой-нибудь нарядной девице в баре отеля в Давосе?

Элоди совсем не это имела в виду, но должна же она была как-то разрядить атмосферу.

– Я никогда не был в Давосе, – сказал Жюль, некстати покраснев. – И потом, для фразы это слишком длинно. Это некая истина, которой я поделился с прекрасной девушкой у себя дома в Сен-Жермен-ан-Ле. Наверное, я не должен был, но в моем возрасте уже можно говорить такое без всякой задней мысли.

– Неужели? – спросила она. – Вы правда так считаете?

– Я на это надеюсь. Надеюсь, что не оскорбил вас. И если да – то прошу прощения. Я смотрю на такие вещи как человек, который от них все больше удаляется. И факт ухода настолько непреложен, что я перестал его бояться. А вы можете смотреть на них глазами прибывающего.

– А возможна ли, – сказала она, – чисто теоретически, хотя я сама не сильна в теории, возможна ли встреча где-нибудь на полпути?

– Природа карает за попытку. Союз декабря с маем – отличная сказка, если бы только можно было пропустить конец. Наверное, именно это вдохновило Гёте написать «Фауста». Дело не в том, что это исконное зло, но именно так обстоятельства делают такой союз невозможным, кроме нескольких ярких эпизодов, контрастирующих с печальным закатом.

Элоди восприняла его слова как отказ, предваряющий предложение, которого она, кажется, еще не сделала, да и не была уверена, что хочет сделать, потому что, как и Жюль, она металась между сильным влечением и некой неприязнью, которая на самом деле была артефактом влечения. Обоих это смущало. Его любовь к ней была великодушной и щедрой, какой она и должна быть по отношению к той, кто намного моложе. И в то же время он желал ее, испытывал страсть к этой женщине, ее пульсирующая сексуальность не терпела никаких преград между ними, будь то тончайший шелк или воздух. Как у двух положительных зарядов, магнитное притяжение вспыхивало в них попеременно, и они были несовместимы, не могли даже существовать в одно и то же время. Когда один всходил над горизонтом, другой клонился к закату, но лишь затем, чтобы вернуться и прогнать своего гонителя.

Так что учитель и студентка установили дистанцию, и каждый из них решил, что навсегда. И напряжение так возросло, что спасения ради Жюль взял инициативу в свои руки и свернул на музыкальную дорожку.

– Разница между духом одного времени и духом другого, – сказал он, – несмотря на неизменность как природы, так и человеческой натуры, четко прослеживается и в музыке. Смерть, боль и трагедия по-прежнему правят миром, хотя в богатых странах Запада мы изолируемся от них, как никогда прежде за всю историю. Но когда смерть, боль и трагедия были настолько насущны абсолютно для каждого человека, даже для выходцев из привилегированных классов, как во времена Баха и Моцарта, тогда тьма и свет сосуществуют, поражая тебя своей почти невыносимой мощью. Потому-то во всех великих произведениях – кроме заупокойных песнопений, которые я не перевариваю, и дурацких триумфальных маршей, – во всех них ты чувствуешь противоречие между величайшим, солнечным ликованием и высочайшей и прекраснейшей скорбью… Бах, которым мы занимались сегодня, именно такой. Любимая пьеса моего отца, он играл ее на этом самом инструменте. – Жюль приподнял виолончель и затем поставил на место. – Он знал, как много в ней радости и сколько печали. Это была первая пьеса, которую он сыграл для меня, и последняя пьеса, которую он сыграл.