– Знаете, Вирджилия, – сказал он наконец, – когда я навещаю этих беспризорников, то каждый раз заново в них влюбляюсь.
– И неудивительно. Они такие трогательные.
– Ну а вы? Как вы смотрите на то, чтобы поработать там?
Вирджилия провожала взглядом пробегавшие мимо хижины, сооруженные из фанеры и брезента. В грязных проулках и окнах без стекол и ставен виднелись темно-коричневые лица, обращенные в сторону дорогой кареты. Какая-то женщина, лет семидесяти или даже старше, сидела на корточках под дождем, куря трубку из кукурузного початка и пытаясь приготовить кусочки еды в жестяной банке, стоявшей на груде тлеющих щепок. Из трубки шла тоненькая ниточка дыма. Женщина сидела совершенно неподвижно; только ее глаза двигались, следя за каретой. Глаза, которые наверняка видели и лачуги рабов на плантации, и обожженные солнцем поля, и кандалы, и продажу любимых…
– Вирджилия? Как…
– С удовольствием, Тад. Я смотрю на это с удовольствием.
Стивенс сжал ее руку:
– Вы им очень поможете. Думаю, и они помогут вам. Я знаю, вы грустите из-за Сэма. Но мне кажется, он уже в прошлом.
Вирджилия, наконец заплакав, просто кивнула и отвернулась к окну. Глаза старой женщины, видящей призраков, уже исчезли в серой полумгле.
В тот же вечер в Джорджтауне Вирджилия вежливо, но решительно сказала племяннику мисс Тивертон, что уходит.
Глава 31
Эштон вышла на июньское солнце, как королева, появившаяся из своего дворца. Правда, дом, из которого она наконец вырвалась, ничем не напоминал дворец, это был всего лишь убогий пансион на Джексон-стрит, стоявший на самом краю одного из самых убогих чикагских районов, набитого людьми, как кроличий садок, и носившего название Конлис-Патч. Несколько месяцев Эштон просидела взаперти в одной большой унылой комнате с Уиллом Фенуэем и грудами его чертежей, денежных расчетов, заявок от поставщиков и документов о ссудах. Она ненавидела все это.
Но еще более ненавидела ту безвестность, в которой Уилл держал ее с момента их бегства из Санта-Фе. Как-то она захотела сфотографироваться вместе с ним – он отказался. Сказал, что ее фотографий нигде не должно быть. Что, если хозяйка борделя в Санта-Фе до сих пор требует розыска Эштон за убийство ее деверя? Каждый раз, когда Уилл напоминал об этом, в его голубых, вечно слезящихся глазах вспыхивал странный огонек, и что он означал, Эштон не понимала.
Этим утром, стоя в приятно согревающих солнечных лучах, Эштон чувствовала себя пусть и не королевой, но, по крайней мере, женщиной высокого положения и достатка. На ней были платье из ярко-красного шелка и шляпка в тон; на одну только юбку ушло двенадцать ярдов ткани. Под платьем находился прикрепленный к холщовой ленте на талии турнюр из шести пружинных проволок, который вызывающе приподнимал заднюю часть юбки. Это был последний крик моды. Надевать и носить такой наряд было сущей пыткой, но Эштон безумно нравилось, как выгодно он подчеркивал ее соблазнительную фигуру.
К несчастью, на задворках Конлис-Патч она привлекла внимание совсем не тех, кого хотела бы. Из проулка между хибарами, сооруженными из упаковочных ящиков, к ней направился какой-то оборванец с затуманенным взглядом.
– Привет, цыпочка! – Дыша парами виски, он перегородил дощатый тротуар и обшарил налитыми кровью глазами грудь Эштон. – Судя по платью, ты у нас безотказная? Сколько?
Эштон поджала губы, и не успел забулдыга опомниться, как ее кружевной красный зонтик от солнца, зажатый в одной руке, припечатал его по щеке, а другая рука в красной перчатке сжалась в кулак и оказалась возле самого его носа. Сквозь тонкую ткань перчатки четко проступал огромный квадратный бриллиант обручального кольца.
– Ты, грязное чучело! Я уважаемая замужняя женщина!
– А по мне, так на шлюху похожа. – Он протянул к ней руку.
Эштон ткнула острием зонтика ему в пах, очень сильно. Он отшатнулся, схватившись руками за промежность и скосив глаза от боли. Рядом, откуда ни возьмись, вдруг появились два довольно прилично одетых джентльмена и встали между ней и пьянчужкой.
– О, благодарю вас! – нежнейшим голосом проворковала Эштон.
Ее спасители учтиво притронулись к полям своих котелков и держали наглеца, пока она не проскользнула мимо и не повернула в сторону моста на Ван-Бюрен-стрит. Она не сомневалась, что опоздала, а ей нельзя было опаздывать в этот важный, если не сказать судьбоносный день.
Торопливо шагая к мосту, она думала об этом нелепом происшествии. По крайней мере, оно доказывало, что в тридцать один год она еще не утратила своей красоты. Даже наоборот, время только прибавило ей шарма. Вот только, к сожалению, ничего другого. Она ненавидела ту почти нищенскую жизнь, которую ей приходилось теперь вести. Часто она просто не могла поверить, что они с ее скуповатым партнером смогли забраться в такую даль. После Санта-Фе был Сан-Франциско, потом Вирджиния-Сити и наконец Чикаго…
Сколько планов, сколько усилий. И как много зависело от тех чертежей нового пианино, которые разрабатывал Уилл, переделывая их снова и снова, десятки раз, захламляя убогую комнату листами вощеной бумаги, засиживаясь до трех-четырех утра, призывая на помощь собственный опыт и технологические схемы, описанные в немецких и французских книгах, и все для того, чтобы сэкономить несколько десятицентовиков при производстве.
Сегодня был решающий день. Для всего. Деньги, привезенные из Вирджиния-Сити, чуть больше ста тысяч долларов, лежали в небольшой наплечной сумке с длинным ремнем. Два займа, предназначенные для того, чтобы оплатить их жилье и жалованье четырех рабочих и одного торгового агента, которых Уилл переманил у Хохштайна. Чтобы получить один из этих займов, Эштон пришлось переспать с банкиром, отвратительной жирной скотиной, который пыхтел на ней несколько часов, но так ничего и не смог.
После первых пятнадцати минут его усилий она решила, что не станет пополнять банкирской пуговицей свою коллекцию. Поэтому всю ночь просто лежала, глядя в темноту за его головой. Она представляла себе, как благодаря успеху Фенуэя вернется в Монт-Роял в роскошном наряде, богатая и властная, и как унизит эту гордячку Мадлен, выгнав ее с их родовой земли, которая принадлежала ей по праву.
О, чего только она не сделала ради Уилла Фенуэя и их замысла – этот жирный, потный банкир, который едва не задавил ее, был лишь частью. Сначала она соблазнила одного архивного служащего в Сан-Франциско. Это оказалось не так уж плохо, клерк был хотя и скромником, но вполне половозрелым. Ей понадобилась всего неделя, чтобы уговорить его изготовить для нее фальшивое брачное свидетельство, где говорилось, что она обвенчалась с мистером Ламаром Пауэллом первого февраля 1864 года.
По договоренности теперь она носила имя миссис Уиллард П. Фенуэй, но фактически оставалась женой человека, который, насколько она знала, по-прежнему жил в Вирджиния-Сити, в Неваде. Седоволосый одинокий вдовец с красным лицом и печальными глазами, с женщинами Эзра Лиминг был застенчив и неловок. Эштон пришлось организовать их как бы случайную встречу на улице, где она искусно изобразила обморок, вызванный якобы ее безутешным горем и нуждой после смерти мистера Пауэлла. Она сама добивалась его внимания, взяв на себя роль ухажера, и в конце концов, после влитой в него целой бутылки «Маммса», Лиминг сделал ей предложение.