Хранительница книг из Аушвица - читать онлайн книгу. Автор: Антонио Итурбе cтр.№ 108

Лизль Адлерова, зеленой тростинкой сопротивлявшаяся всем невзгодам, трагедиям и мерзостям этих лет, с наступлением мира серьезно заболевает. Дита не может поверить, что после всего того, что мама перенесла, она не преодолеет этот последний барьер, который остается на пути их возвращения к спокойной мирной жизни. Это несправедливо.

Женщина лежит на раскладушке, но, по крайней мере, на чистых простынях. Или ей они кажутся чистыми — по сравнению со всем тем, что прикасалось к ее телу в последние годы. Дита берет маму за руку и нашептывает ей на ухо подбадривающие слова. Мама сейчас под действием успокоительных.

С течением времени медработники свыкаются с неизменным присутствием этой чешской девочки с лицом лукавого ангела, которая ни на шаг не отходит от койки матери. Насколько возможно, они стараются подлечить и Диту: следят за тем, чтобы она съедала свою порцию и выходила время от времени погулять из госпитальной палатки, чтобы не сидела там сиднем часами и надевала маску, приближаясь к матери.

В один из таких вечеров она застает медбрата, парня с веснушками на круглом лице по имени Фрэнсис, за чтением романа. Она подходит к книге и с жадностью смотрит на обложку. Это роман-вестерн, на обложке красуется индейский вождь с броским плюмажем на голове, с боевой раскраской на скулах и винтовкой в руке. Медбрат, почувствовав на себе пристальный взгляд, поднимает глаза от книги и спрашивает ее, нравятся ли ей вестерны. Дите приходилось читать роман Карла Мая, и ей пришелся по душе смельчак Олд Шаттерхенд вместе с его другом апачем Виннету ^[27], чьи приключения в бескрайних саваннах Северной Америки она так живо себе представляла. Дита подходит, касается пальчиком книжки и, словно лаская ее, медленно ведет им по корешку: вверх и вниз. Медбрат, слегка ошарашенный, не сводит с нее глаз. И думает, что у этой девицы, по всей видимости, с головой не все в порядке. Что никого не удивит — после пребывания в этом аду все может быть.

— Фрэнсис...

Дита показывает на книгу, а потом — на себя. Он понимает, что она хочет, чтобы он дал ей книжку. Медбрат улыбается. Он встает и достает из заднего кармана брюк еще два романа того же карманного формата: маленькие гибкие томики с желтоватыми страницами и яркими обложками. Одна книжка — еще один вестерн, а другая — детектив. Он протягивает обе книги Дите, и та с книжками в руках идет на свое место. Тут медбрату приходит в голову мысль, и он громко окликает ее.

— Hey, sweetie! They’re in English! — И тут же сам довольно неуклюже переводит на немецкий: — Эй, малышка! Они же на английском!

Дита оглядывается и, не поворачивая назад, только улыбается в ответ. Она, конечно же, знает, что эти книги на английском и что она ничего не сможет понять. Но это для нее неважно. Пока мама спит, она сядет на пустую койку и будет вдыхать запах книжных страниц, быстро проводить большим пальцем по срезу, слушая звук карточной колоды, и улыбаться. Она переворачивает страницу, та издает хруст. Еще раз проводит пальцем по корешку и прощупывает места приклейки обложки. Ей нравятся имена авторов — английские имена, для нее они звучат экзотично. То, что она вновь держит в руках книги, означает, что жизнь начинает входить в свое обычное русло, что кусочки пазла, который кто-то растоптал сапогом, понемногу начинают становиться на свое место.

Но есть кусочек пазла, который завернулся и не хочет вставать на место: маме не становится лучше. День идет за днем, и с каждыми сутками она все больше слабеет: ее пожирает лихорадка, а тело становится все прозрачнее. Мамин лечащий врач не говорит по-немецки, но по его жестам Дита прекрасно понимает, как обстоят дела: не слишком хорошо.

Однажды ночью Лизль становится хуже: дыхание сделалось прерывистым, и она беспокойно заметалась в постели. Тогда Дита решает предпринять последнюю попытку, использовать свой последний патрон: пан или пропал. Она выбегает на улицу и отходит от госпитальной палатки подальше, туда, куда не достает мерцающий свет госпитального генератора. Она ищет темноты и находит ее на открытой площадке на удалении в несколько сотен метров. Оставшись в абсолютном одиночестве, она поднимает лицо к покрытому тучами ночному небу, на котором нет ни звезд, ни луны. Падает на колени и молит Бога, чтобы он спас маму. После всего, что с ними произошло, нельзя, невозможно, чтобы она умерла, даже не увидев снова Прагу, умерла именно теперь, когда единственное, что требуется, — это сесть в поезд и уехать. Он не может сотворить с ней такое. Он ей должен. Эта женщина ни разу в жизни не причинила никому никакого вреда, она никогда никого не обидела и не побеспокоила, ни у кого не взяла ни крошки хлеба. За что он так жестоко карает ее? Она упрекает его, просит его, униженно умоляет Бога не допустить, чтобы мама умерла. Дает самые разные зароки в обмен на ее спасение: стать самой набожной из всех набожных, совершить паломничество в Иерусалим, посвятить всю свою жизнь прославлению его бесконечного величия и щедрости.

Когда она возвращается, то видит в освещенном проеме входа в палатку высокую худую фигуру. Кто-то всматривается в ночь. Это Фрэнсис, медбрат. Он ждет ее. Очень серьезный, он делает ей навстречу шаг и ласково кладет руку на плечо. Тяжелую руку. Он смотрит ей в лицо и медленно поводит головой из стороны в сторону, говоря, что нет, что этого не могло быть.

Она бросается к постели матери, возле которой доктор закрывает свой саквояж. Ее мамы больше нет. Остался только ее хрупкий человеческий каркас — тело маленькой птички. И больше ничего.

В полном опустошении опускается Дита на какую-то койку. К ней подходит веснушчатый медбрат.

— Are you OK? — И поднимает вверх большой палец, чтобы она поняла, что он спрашивает, все ли с ней в порядке.

Как может она быть в порядке? Судьба, или Бог, или дьявол, или кто там еще, не избавили ее маму ни от минуты страданий шести лет войны и при этом не позволили ей насладиться ни одним днем мира. Медбрат продолжает смотреть на нее, словно ожидая ответа.

— Дерьмо, — говорит она в ответ.

Лицо медбрата принимает то комичное выражение, которое всегда появляется у англичан, когда они чего-то не понимают: вытянутая вверх шея и сильно поднятые брови.

— Shit... Дерьмо, — произносит Дита, успевшая освоить это английское слово за последние дни.

Теперь он понимающе кивает.

— Shit, — повторяет он. И молча садится рядом.

У Диты остается одно утешение: ее мама сделала свой последний вздох, будучи свободной. Хотя это утешение кажется ей чересчур маленьким для такой огромной боли.

Но она все же поворачивается к медбрату, глядящему на нее с явным беспокойством, и показывает ему поднятый вверх большой палец, чтобы сказать, что она в порядке. Юный медбрат немного оживляется и встает подать воды больной, которая с дальней койки просит пить.

«И почему же я сказала этому парню, что я в порядке, хотя мне ужасно, так плохо, что хуже и быть не может?» — спрашивает она себя. И ответ приходит еще до того, как она закончила формулировать вопрос: потому что он — мой друг и я не хочу его тревожить.