— Поймали вы меня, Сергей Александрович. Да, предупреждал, не отрекаюсь. И персы, и турки, все до сих пор смотрят на Закавказье словно на своё наследственное владение. Так что мы не только топчем эту землю, мы её и стережём. Только — не следует рассчитывать на благодарность. Ни грузин, ни армян, ни татар, ни даже наших сословий. Память народов удивительно коротка. Во всяком случае, на хорошее. Как говорят в этих местах: что стоит услуга, которая уже оказана!.. Однако далеко же нас занесло от первоначальной цели нашей беседы. Может быть, вернёмся, всё-таки, к пьесе? Мы начали, помнится, обсуждать Чацкого. И мне показалось, что вы...
— Да, разумеется, — подхватил новый поворот беседы Новицкий. — Мне пришло на ум забавное соображение. Вы говорили о страсти сочинителей рассказывать свои пьесы, повести, стихотворения, даже самые замыслы людям, даже, в общем-то, посторонним. Что-то подобное просвечивает в вашем герое. Он тоже сочиняет, только себя самого, а потому и торопится сообщить всем и каждому, что он только что выдумал... или, может быть, отыскал... даже не в мире, а в своих отношениях с ним.
— Мысль, в самом деле, забавная, — протянул Грибоедов. — Но ежели так, то позвольте спросить...
Что хотел спросить сочинитель у слушателя, осталось Новицкому неизвестным. Дверь распахнулась, и заспанный Сашка впустил в комнату неизвестного капитана. Кажется, его рота, вспомнил Сергей, несла караул в станице.
— Господин Грибоедов, командующий просит немедленно. Фельдъегерь прискакал, дело, стало быть, срочное. А, — обрадовался он, увидев Новицкого. — И вы здесь! А я уже людей к вам послал. Тоже, пожалуйста, будьте любезны...
В комнате у Ермолова, той самой, которую они покинули часа три назад, толпилось народу много больше, чем собиралось на чтение. Дверь не успевала закрываться, потому как подходили всё новые офицеры. Потом кто-то и вовсе подпёр её собственным телом, чтобы остальные не задохнулись в своих испарениях.
Ермолов встал, шум в комнате вскипел, подобно прибрежной волне, и опал совершенно.
— Господа! — сказал командующий и строго оглядел собравшихся в комнате. — Страшное известие получено мною из Таганрога. Государь наш, император Александр, — скончался!
Алексей Петрович издал шумный короткий звук, словно всхлипнул, и размашисто перекрестился. Все повторили жест генерала.
— Ох! — проронил Грибоедов вполголоса. — Теперь в Петербурге какая, должно быть, кутерьма начинается!..
Странную фразу Новицкий тогда не понял, но крепко запомнил...
III
Пока слуги нагружали кареты, таскали вниз тюки, сундуки и кофры, Мадатовы прощались в кабинете князя. Валериан в последний раз пытался отговорить жену от задуманного путешествия, но все его разумные доводы плавились в пламени яростной решимости Софьи.
— А я тебе говорю, что я должна ехать, что я обязана быть рядом с ней в эти дни! — повторила она, наверное, раз в десятый.
Что-то хрупнуло. Валериан глянул вниз и поморщился — гипсовая фигурка забавного оленёнка, которую он бессознательно вертел в руках, раскололась под его пальцами. Он смахнул обломки на пол, вскочил, быстрыми шагами пересёк комнату и остановился у окна. Слякотная погода пришла в Тифлис, дождь моросил с утра, уныло и безнадёжно. Такова была зима в долине Куры. Но Мадатов знал, что те же самые тучи высоко в горах уже не сочатся сыростью, а бешено извергают хлопья снега.
— Я понимаю, что ты должна быть у императрицы. Но как в такую погоду переехать Крестовый? — сказал он, не оборачиваясь, потому что произносил эти слова за один сегодняшний день далеко не впервые.
Софья поднялась, подошла к мужу, положила руки на плечи и прижалась к мощной спине.
— Это мой долг, — шепнула она. — Жена генерал-майора, князя Мадатова тоже хорошо знает, что есть чувство долга.
Валериан повернулся, взял её за руки, отвёл к дивану, посадил и сам примостился рядом:
— Хорошо. Я не буду тебя отговаривать. Но обещай мне, что будешь слушать Петроса беспрекословно. Я вызвал его только для того, чтобы он провёл тебя во Владикавказ. Если он скажет, что дорога закрыта и надобно возвращаться, значит, надобно возвращаться. Обещаешь?
— Обещаю, — твёрдо сказала Софья, глядя ему в глаза.
Валериан почувствовал, что он вот-вот решится на глупость, а между тем и Петрос, и двадцать его дружинников уже стояли у дома с осёдланными лошадьми. Он встал и взял со стола пакет, перевязанный шпагатом и запечатанный его личной печатью.
— В Петербурге, в Главном штабе найди генерала Земцова. Мы с ним друзья ещё по егерскому полку. Просил меня подробности об экспедиции в Казикумых, вообще о войне в горах. Ну, я не Новицкий, только недавно закончил. Передай сама из рук в руки. Он человек славный. Крепко выручил меня под Борисовым. Нас вытащил, а ногу свою оставил...
Софья Александровна встрепенулась:
— Ты видел Новицкого? Как он?
— Ещё больше высох. Виски седые. Левый белее правого. Но держится прямо. Я с ним не говорил. Он появился в Тифлисе, чтобы дать присягу и тут же отправился назад, на линию. Там его казак и проводник раненый, тот, что в живых остался. Говорил я ему: не наше это дело — кровную месть на себя брать. Не по его плечу эта ноша.
Он задумался, но тут же тряхнул головой, отгоняя ненужные мысли.
— Но о присяге. Мы присягнули Константину, но почему-то пошли слухи, что надо будет присягать Николаю. Ты знаешь их обоих — кто лучше?
— Оба хуже, — невозмутимо сказала княгиня. — Никто из великих князей не сравнится с покойным императором. Константин просто чудовище — человек развратный и самовлюблённый. За его грехи другой давно бы уже пошёл на сибирскую каторгу.
Валериан растерялся.
— Софья, — промолвил он укоризненно. — Ты говоришь о государе!
Но та будто не расслышала и продолжала говорить тем же ровным грудным голосом, что так любил слушать Мадатов:
— Николай же — совершеннейший манекен. Шагающий механизм. Все чувства его застёгнуты до последнего крючка на воротнике мундира. Что остаётся в нём человеческого — так это его безумная похотливость. Этим он пошёл в бабку... Ах, друг мой, время Великого Александра кануло, я боюсь, безвозвратно. Это было время героев. Теперь нам разрешат быть только подданными, только малой частью чего-то огромного, душного, мрачного... Ну да ладно. Ты прав — мне пора.
Спустившись вниз, Софья Александровна постаралась быстрей сесть в карету, чтобы отправить в дом мужа, выскочившего на дождь без шинели, без бурки. Валериан положил руку на дверцу, хотел попрощаться и зашёлся вдруг кашлем. Петрос скатился мигом с коня, хотел поддержать хозяина, но князь оправился от приступа и поднял руку:
— В дорогу!
Мадатова выглянула в окошко.
— Ты тоже мне обещай. Обещай, что возьмёшь у Алексея Петровича отпуск и поедешь на воды. Обещаешь?