Нежный женский голос принадлежал самому Фернандо, маленькому брюнету, волосатому, как медведь ангорской породы. Он восседал за стойкой, заполненной собачьими игрушками, кремами и шампунями, а также противоблошиными ошейниками всех цветов с блестками и стразами, и записывал клиентов на прием в большой лиловый блокнот с меховой отделкой. Когда я спросил, здесь ли Жасмин, он ответил нараспев, не глядя на меня:
– Да-да-даааа! Вы записаны? А что у вас – вычесывание, узоры на шерсти, стрижка?
И, не дожидаясь ответа, бросил через плечо:
– Жасмин, к тебе пришлииии!
Затем, все еще не глядя на меня, показал на комнату ожидания и добавил:
– Она скоро освободится. Устраивайтесь там, сейчас она придет за вами!
Я сел в неудобное кресло, обитое розовой искусственной кожей. Рядом сидела увешанная драгоценностями дама, которая что-то шептала на ухо своему чихуахуа с выпученными, как у лемура, глазами.
Дама посмотрела на меня с большой симпатией. Заметив, что я без собаки, она спросила:
– Вы пришли за своим питомцем? Моим всегда занимается Фату. Он больше никому не позволяет к себе прикасаться, особенно когда надо подстричь ушки. Ведь он у меня, знаете ли, с характером! Правда, ты у меня с характером, моя радость?!
В подтверждение ее слов эта мелкая гадость издала противное визгливое тявканье. Я понимающе улыбнулся даме, взял журнал и стал читать увлекательную статью о том, как можно освежить экстерьер пожилых собак. При этом я насвистывал озорную песенку Ришара Готенэ «Мой Юки».
Когда до меня дошло, что текст этой песенки в данных обстоятельствах звучит кощунственно, я тут же замолк и автоматически произнес про себя последние слова:
… Чьи это лапки, чей это хвостик?
Ах, это Юки, мой чудненький песик!
В этот момент дверь салона открылась, впустив пожилого господина, которому давно пора было освежить экстерьер.
– Ах, вы как раз вовремя! – прощебетал Фернандо. – Мы уже заканчиваем, я собирался вам звонить. Фату, месье Беланже пришел за Фламенко!
Он стал рыться в картотеке, грызя ноготь большого пальца.
– Так, что у нас было сегодня?… Фламенко… Фламенко… А, вот: Фла-мен-ко! Предварительная стрижка шерсти, чистка ушей, чистка зубов, купание, сушка и модельная стрижка. Мы еще поработали ножницами перед укладкой. Могу вас заверить, это было совершенно необходимо! А вот подстригать коготки мы сегодня не стали, они с прошлого раза еще не отросли…
Он обернулся к кабинкам:
– Фату! Ну где ты, Фату?! Месье Беланже ждет Фламенко!
Вошла рослая апатичная девица с белым пуделем, который рвался с поводка и от которого несло ананасом и кокосом. Ему выстригли штанишки, помпон на кончике хвоста и львиную гриву. Пудель понимал, что он смешон, – это читалось в его обиженном взгляде.
– А вот и оооон! – ликующе пропел Ангорский Медведь. – Ну разве не красавец?
– Просто чудо! – ответил клиент. – Только у вас за ним так тщательно ухаживают!
Кто тут у нас самый сладенький пусик?
Иди ко мне, детка, заждался мамусик…
Фернандо просиял от гордости, протянул ему бумажный пакет с логотипом магазина – мозговая косточка на красном фоне – и тихо, словно по секрету, сказал:
– Мы приобрели новую линию средств по уходу, с ароматом экзотических фруктов, я надушил Фламенко и даю вам с собой несколько образцов. Нет, нет, никаких возражений, мне самому приятно. Скажете, если вам понравится! За все вместе с вас сорок пять евро.
И клиент удалился с завитым, как маркиза, пуделем, который от огорчения написал на витрину.
Дама, сидевшая рядом со мной, передала своего Юки в опытные руки Фату, и в этот момент из соседней кабинки наконец вышла Жасмин. Она даже не особенно удивилась, увидев меня, только спросила:
– У тебя есть собака?
– Нет.
Дама осуждающе взглянула на меня. Я взмахнул рукой в знак извинения.
– О’кей, – сказала Жасмин. – Я заканчиваю работу в семь часов. Зайдешь за мной?
Я задался вопросом: неужели все и всегда представляется ей таким ясным и не вызывающим сомнений?
И ответил «да».
* * *
После третьего свидания я уже лежал с ней в постели. Хотя обычно я не бываю таким доступным.
Я оскандалился. Она не приставала ко мне с дурацкими утешениями типа «ну, бывает» или «ничего страшного». Только поцеловала в щеку и сказала:
– Если ты не против, я бы поспала. Завтра мне рано вставать.
Я всю ночь глаз не сомкнул, лежа на краю узкой кровати и боясь пошевелиться, а Жасмин, уткнувшись носом в мои грудные мышцы, мягкие и податливые, как пуховые подушки, тихо и уютно похрапывала, словно жаркое в сотейнике, томящееся на медленном огне.
Жасмин жила в старой, плохо отапливаемой квартире, на седьмом этаже без лифта; из окон был виден двор с помойными баками; лестничную клетку наполняли запахи из соседнего «Макдональдса»: все это, согласитесь, представляло собой серьезный повод для разрыва. И однако уже на следующий вечер я вернулся.
Жасмин как будто не удивилась.
Помнится, прошла неделя, прежде чем я смог заняться с ней любовью, да и то не лучшим образом; напористо, неуклюже и с неуместной быстротой. Но Жасмин, похоже, не придала этому значения.
Я решил, что она фригидна. Так всегда думает мужчина, если он оказался несостоятельным с женщиной.
На самом деле Жасмин не торопилась жить и не торопила других. В конце концов я снова обрел все свои способности и открыл для себя возможности Жасмин, которые были безграничны, потому что эта девушка была воплощением ласки и нежности.
Я не знал, была ли она влюблена в меня. Сегодня я понимаю, что так и не захотел прояснить для себя этот вопрос. Или прямо спросить у нее. Она бы мне не ответила, а я бы и не настаивал. Жасмин была не похожа на девушек, которых я знал раньше. Она не спрашивала при каждом расставании: «Когда мы увидимся в следующий раз?» Если я заходил за ней на работу, она казалась довольной. Если не заходил, она не спрашивала почему. Еще ни разу я не встречал человека, которому удавалось бы быть самим собой с таким постоянством и такой раскованностью. Ее обезоруживающая прямота вызывала у меня ужас и одновременно восторг.
Она была не из тех девушек, которым задаешь вопросы, рассчитанные на дипломатичные ответы. Если бы я спросил: «Как ты меня находишь?» – она ответила бы: «Ты толстый».
Она сказала бы так не для того, чтобы меня обидеть, а потому, что это была правда, и еще потому, что не придавала этому большого значения.
Насардин встает, чтобы сварить себе кофе. И с умилением повторяет: