Каменная ночь - читать онлайн книгу. Автор: Кэтрин Мерридейл cтр.№ 70

“Красные похороны” устраивали и для менее важным персон – тех, чьи смерти были особенно пронзительными или чьи жизни могли сложиться в революционные сказания. Власти не упускали ни одной возможности подпитать общественное воодушевление, страстный порыв или страдание, особенно если погибала молодая девушка, боец фронта, и ее можно было похоронить с подобающей церемонией и белым стихом. Так, 10 октября 1918 года газета “Петроградская правда” объявила: “Вчера мы похоронили Марию Яковлевну Богданову”. Она была коммунисткой, большевичкой, и ей было всего двадцать лет. Газета продолжала: “Она погибла на своем посту, на фронте в Саратове, на фронте, где сражалась против самого страшного нашего врага, величайшего врага рабочего класса и союзника всех контрреволюционеров – голода”. Молодая женщина была беременна, так что “она не только отдала свою молодую жизнь, но и жизнь ребенка, ребенка, которого носила под сердцем”. Похороны были организованы на Митрофаниевском кладбище в Петрограде. Тело привезли домой соратники Богдановой из той организации, в которой она работала. На погребении присутствовали два хора и оркестр, прозвучал артиллерийский салют ^[452].

Перевозка тела железной дорогой, цветы, стяги, оркестры и хоры стоили денег. Газетные колонки в прессе, которой управляло государство и которую контролировала цензура, были практически бесплатны, но не сама газета и не то время, которое государственным и партийным деятелям приходилось выкраивать в своем рабочем графике на посещение подобных мероприятий. Однако эти церемонии были настолько ценными, что соображения неудобства и занятости просто отметались. Такая же система приоритетов действовала, когда речь зашла о создании революционного календаря. В апреле 1918 года, в годовщину государственных похорон жертв Февральской революции, газета “Правда” попыталась найти пролетарский эквивалент традиционным православным дням святых. “Сегодня день, в который мы вспоминаем людей, отдавших свои жизни за освобождение эксплуатируемых классов. Сегодня мы вспоминаем о том, что их больше нет среди нас, но их дух, дух революционеров и борцов, остается с нами” ^[453]. Не прошло и двух недель, как пришел черед жертв восстания 1912 года на Ленских золотых приисках. Заголовок был не меньше семи сантиметров в высоту: “СЕГОДНЯ ШЕСТАЯ ГОДОВЩИНА РАССТРЕЛА ЛЕНСКИХ РАБОЧИХ”. В статье возле стихотворения Демьяна Бедного говорилось: “Сегодня по старому 4ое апреля – день навсегда памятный для российского пролетариата… Тов. рабочим, погибшим на берегах далекой Лены в борьбе за лучшее будущее, российский пролетариат построил лучший памятник в великие октябрьские дни. И память о великих мучениках 4ого апреля 1912 г. не умрет никогда в сердцах рабочих” ^[454].

Власти также заказывали мемориалы из бронзы и камня, изучали и оценивали работу архитекторов и скульпторов. Летом 1918 года, приблизительно в самое то время, когда британские силы высадились в Мурманске, Зиновьев заказал строительство мемориала в Шлиссельбургской крепости под Петроградом, где еще до революции находилась известная суровостью своего режима тюрьма. Были построены пять гранитных могильников и высокий памятник из красного гранита, увенчанный щитом (идею водрузить на памятник крест отмели уже на стадии планирования). Большой участок брошенной за негодностью земли нужно было выровнять и огородить, пока не закончится строительство. Реализация проекта отставала от намеченных сроков, и в какой-то момент крепость чуть было не перешла в руки неприятеля. Однако на строительство бросили дополнительную рабочую силу, потому что публичная церемония в честь открытия мемориала должна была состояться 22 января 1919 года, в годовщину Кровавого воскресенья по новому стилю. В итоге общие затраты на возведение мемориала составили 18 681 рубль, что почти вдвое превысило первоначальную смету ^[455].

Зиновьев открыл величественный мемориал четко по расписанию. В это страшно холодное январское утро небо было сплошь затянуто облаками, и пронизывающий ветер швырял крошечные кусочки льда прямо в лица собравшихся людей. Ничего не поделаешь: официальные гости вынуждены были оставаться на своих местах и дрожать от стужи, пока Зиновьев зачитывал речь, образец жанра, изобиловавшую высокопарными повторами и длившуюся полтора часа. Революция, заявил Зиновьев, с гордостью отдает дань павшим. Сегодня легко быть революционером, объяснял он, худшее, что может ожидать революционера, только смерть, только расстрел. Для узников Шлиссельбургской крепости ценой сопротивления была “живая смерть” и полное забвение. Чем темнее ночь, тем ярче звезды, продолжил Зиновьев. Наконец-то некоторый отблеск подвига тех тридцати двух политических узников, которые, как было установлено, погибли в крепости в правление Александра III и Николая II, пал и на большевиков. Мало того что правительство, пришедшее к власти и использовавшее эту власть с разрушительными последствиями, пыталось сломить сопротивление и дух миллионов людей, противостоявших этой новой власти. Оно еще и воспользовалось возможностью оживить свое самое драгоценное пропагандистское достояние и навести на него глянец, возродить ощущение, что они, большевики, все еще сражаются в подполье, как Давид против контрреволюционного злобного Голиафа, что они все еще добродетельны, высоконравственны, не запятнаны политическим расчетом.

Подобно многим людям сходного происхождения, Юрий Владимирович Готье читал репортажи о таких церемониях с типичным для консервативно настроенного интеллектуала отвращением. “Вчера владыки праздновали Ленские избиения; по сему случаю мы были сегодня лишены газет”, – записал он в апреле 1918 года. Год спустя, в годовщину Кровавого воскресенья, он высказался еще более раздраженно и нетерпимо: “Справляем св. Гапона и их же с ним убиенных или без него, это все равно; в мертвой Москве все закрыто, что разницы не делает, ибо и в остальные дни тоже все закрыто” ^[456].

Нота цинизма в его словах вполне оправданна, даже более оправданна, чем мог предполагать сам Готье. Никто за пределами Кремля в то время не успел в полной мере оценить ту степень неравенства, которое уже успело разверзнуться между лидерами большевиков и так называемыми народными массами. Никто и вообразить себе не мог – ведь голодное и измученное воображение не способно на такие чрезмерные фантазии – сколько было показных, вымученных слез, с каким нетерпением люди в военных фуражках и начищенных сапогах думали об ожидавшем их банкете, о вине, о разговорах, о политических интригах. После того как толпы расходились по домам, лидеры по обыкновению собрались на ужин. Посещение мероприятия было обязательным, потому что для отсутствующих – тех, кто манкировал подобными ритуалами и не поддерживал нужные контакты, – всегда были наточены политические ножи.

Тот, в чьи обязанности входила организация приема, церемонии или ужина, мог играть роль хозяина, получать комплименты и похвалу и подолгу говорить с вождем. В силу всех этих причин Лев Каменев, который все еще был в немилости после того, как выступил с публичным осуждением Октябрьского переворота, был счастлив, когда ему поручили организацию похорон Якова Михайловича Свердлова, первого в череде видных партийцев, умерших в 1919 году. Он воспользовался ужином, чтобы наладить свои отношения с Лениным. Каменев и его жена Ольга Давыдовна (сестра Троцкого) сделали все возможное и невозможное, чтобы специально для ужина привезти в страну редкие, забытые и дорогие деликатесы из Европы ^[457]. Далеко не в последний раз в советской истории страны кремлевские столы ломились под тяжестью угощения; кремлевская верхушка жадно толпилась вокруг. Ощущение сообщничества подогревалось тем, что все знали, что снаружи, за кремлевской стеной, голодает российский пролетариат.