Он скандировал лозунги против несправедливости господствующего класса и против работодателей. С жаром защищал притесняемых рабочих и угнетаемые народы. Не сводя глаз с его прекрасного лица, мы с подружками с упоением вслушивались в каждое его слово.
— Как он хорошо говорит, — вздыхала Анн-Шарлот.
— Думаешь, целуется он так же хорошо? — спрашивала Виржини.
Мы были покорены и решили перенять основные слова из его лексикона — не слишком хорошо понимая, что всё это означает, стали говорить о «революции», «классовой борьбе» и «мелких буржуа», которых полагалось презирать.
Фло съездила на каникулы в Париж к одной из своих тётушек и привезла нам оттуда несколько экземпляров «Красной книжечки» Мао
[45], которую нашла у букинистов.
— Там есть всё! — сообщила она нам, чуть ли не подпрыгивая от возбуждения. — Почитайте, сами увидите!
Мы пролистали революционную книгу и, хотя поняли далеко не всё, узнали в ней страстный тон Патрика Вивье-Лажеля. «Красная книжечка» стала нашим тотемом.
Как-то вечером, незадолго до выборов, я вдруг сказала матери:
— Надеюсь, ты будешь голосовать против работодателей?
Роз-Эме сидела за кухонным столом, слушала радио и чистила овощи. Она посмотрела на меня удивлённо.
— Ты стала интересоваться политикой?
— Ну конечно, — ответила я. — А что? Это плохо?
— Нет, — улыбнулась мать. — Просто мне кажется, это немного нагловато с твоей стороны — советовать мне, за кого голосовать.
— Но ты ведь не станешь голосовать за власть капиталистов? — поперхнулась я. — Ты же сама сидишь без работы! Тебя эксплуатируют, ты что, не видишь?
Роз-Эме положила морковку и откинулась на спинку стула.
— Слушай, ну ведь всё очень просто, — сказала я. — Мир делится на две части: с одной стороны — империалисты, то есть богачи, те, кто наделён властью, а с другой — угнетаемый народ, который борется за выживание.
— Ну если взглянуть на это так, то действительно всё очень просто, — прокомментировала Роз-Эме с улыбкой.
— Ну конечно. Ты принадлежишь к угнетаемому классу. Ты же вынуждена бороться за выживание, правильно?
— И что же?
— А то, что ты должна голосовать за Арлетт Лагийе.
Роз-Эме снова взяла в руки морковку и ножик и спросила:
— Скажи-ка, Консолата, а ты случайно не влюбилась?
Я ошеломлённо разинула рот. Это просто чёрт знает что такое! Она будто читает мои мысли!
— Да нет же… Вот ещё, совсем нет, — залепетала я. — Какая ерунда, при чём тут вообще это!
Я не учла одного: Моншатель был хоть и городом, но таким маленьким, что новости в нём распространялись почти так же быстро, как в деревне. Особенно если ты, как Роз-Эме, целыми днями бегал с места на место, разнося резюме.
— Я слышала, некоторые учащиеся твоего лицея занимаются пропагандой, — объяснила она. — Я немного порасспросила, и, похоже, речь идёт в основном о некоем Патрике. Знаешь такого?
Я не могла вымолвить ни слова, и ладони у меня стали мокрые.
— Его отец — Люсьен Вивье-Лажель, — продолжала Роз-Эме. — Его здесь все знают. Ещё бы! Ведь он директор консервного завода, на него работает более пятисот человек!
— Правда?
— Видишь огромный особняк, вон там, рядом с церковью?
— Высоченный, с зелёными ставнями? — уточнила я. — Который все называют замком?
— Да, — подтвердила Роз-Эме. — Это их дом, родовое гнездо Вивье-Лажелей на протяжении поколений трёх, не меньше.
Я была ошеломлена.
— Похоже, отец и сын расходятся во взглядах на устройство общества, — продолжала Роз-Эме, набрасываясь с ножом на кабачки. — Представляю себе, какое веселье бывает у них за ужином, если твоему дружку вдруг вздумается спеть вслух «Интернационал».
— Он мне не дружок, — пробормотала я.
Роз-Эме внимательно посмотрела на меня. Она вдруг стала очень серьёзной.
— Найди себе другого возлюбленного, Консо. От этого тебе ничего, кроме страданий, не светит. Я знаю, что говорю.
Тон, которым она произнесла эту фразу, показался мне очень тяжёлым, полным недомолвок, которые я пока не в состоянии была расшифровать. Я почувствовала, что Роз-Эме больше ничего не объяснит. Она протянула мне нож.
— Дочисти, пожалуйста. Мне нужно сделать важный звонок. Как раз по поводу работы.
Она вытерла руки и вышла из кухни, а я осталась один на один с овощами. Всего несколько секунд назад я чувствовала себя сильной, взрослой и уверенной в своей правоте. А теперь вдруг оказалась слабой, маленькой и потерявшейся в этом сложном мире. Как может Патрик выступать против работодателей, если сам принадлежит к семье собственников? Как может он желать разрушить и уничтожить родного отца? У меня-то папы не было, и я никак не могла уместить такое в голове.
Когда Роз-Эме вернулась в кухню, я сидела, склонившись над кабачками, и шмыгала носом. Она обняла меня и сказала:
— Ну-ну, доченька, не горюй. На свете так много других мальчиков. Добрых, смешных, которые будут к тебе внимательны. Которые станут тебя уважать.
Я пожала плечами. Не нужны мне добрые и смешные! И их уважение тоже. Я хотела риска и приключений! Мне нужен лишь тот, кто притягивает как магнит, зовёт за собой на баррикады, — ради него я согласна умереть под руинами любовной страсти!
Мать погладила меня по щеке, произнесла ещё пару утешительных фраз, а потом вдруг сказала:
— А знаешь что? Я нашла работу!
Я подняла голову от кабачков.
— Правда?
Роз-Эме расплылась в счастливой улыбке. Важный телефонный звонок, который она только что сделала, принёс свои плоды. После почти шести месяцев объявлений и бесконечных собеседований она наконец нашла место. На следующий день ровно в восемь утра ей надлежало явиться к новому работодателю. Настроение моё, конечно, сразу улучшилось.
— И чем ты будешь заниматься? — спросила я, утирая слёзы. — Где будешь работать?
— Угадай, — сказала Роз-Эме.
Глава 18
Суббота
2:30
Титания Карельман выдержала паузу, достойную лучших романов, и развела руками. Она явно ждала какого-то отклика от аудитории, прежде чем продолжать. Нин нахмурила брови:
— Только не говори, что…
— Именно!
— Нет. Я тебе не верю.
— И тем не менее это правда! — воскликнула Титания, довольная произведённым эффектом. — Клянусь тебе: на следующий день, ровно в восемь, Роз-Эме явилась на консервный завод Вивье-Лажеля, чтобы приступить к работе в отделе кадров.