Дом проклятых душ - читать онлайн книгу. Автор: Елена Арсеньева cтр.№ 45

– Ну ладно, хоть это веревочкой свяжи да при себе носи, – сказала мне Марусенька. – До поры до времени…

И я понял! Понял, что мне следует сделать сейчас!

Приложил руку в карману пиджака на груди, где носил тот крестик, еще без малого шесть лет назад сложенный из двух палочек (я его только веревочкой перевил, чтобы не сломался), вынул его, положил на ступеньку – и ринулся вперед.

Ноги послушались!

Я преодолел крыльцо, ворвался в полутемные сени, обшитые досками, потом увидел дверь… и комнату, на стены которой были кое-где наклеены бумажные листы, испещренные неразборчивыми знаками.

* * *

Маша стояла в сенях и чувствовала себя еще печальней, чем пресловутый буриданов осел, потому что ему предстояло выбирать только из двух равно желанных объектов, а перед ней были три двери, и можно было по очереди попытаться открыть любую, если бы не было так страшно. За каждой из них Машу могло ждать или ничто, или что угодно, возможно, вовсе непредставимое и непостижимое умом. Не исключено – смертельное.

Маша отчетливо понимала одно: только что она снова заглянула в какое-то прошлое. В гораздо более раннее, чем то, которое представало перед ней в Завитой-второй, но почти совпадающее по времени с тем, в котором существовали раненый Иван Горностай и влюбленная в него женщина. Значит, тогда с Горностаем говорила именно Марусенька, нет сомнений. Она ведь упоминала о Ефимовне, которая спасла ей жизнь! А потом ее с сестрой приютил Донжа и помог им стать людьми.

Именно эту сцену спасения Марусеньки Ефимовной и увидела сейчас Маша…

Между прочим, прабабку Маши звали Агриппиной Ефимовной. Ну что ж, имя Ефим раньше было довольно распространенным… Но прабабушка жила в 30-е годы минувшего века и уж точно не ходила в сарафане, в повойнике и не пользовалась деревянными бадейками!

Опять-таки, Донжа – это персонаж из куда более давних времен!

Маша и не хотела, а снова задумалась о нем.

Горностай называл его колдуном. Марусенька говорила, что он помог им с сестрой стать людьми. И если бы Марусенька не пошла к Донже, если бы не покинула бы Ефимовну, то осталась бы… кем?

Ответ напрашивался сам собой: она осталась бы черной козой и прожила бы жизнь в этом образе, в то время как Донжа и Марусеньку, и Глафиру превратил в людей, вернее, дал им возможность менять облик и быть то козами, то женщинами. Ну и чем они за это заплатили? Нет, не тем, что Марусенька подставила Горностая под пулю, тем более что она клялась – не виновна в этом! Чем-то еще более страшным заплатили.

«Убийцами он вас сделал», – сказал Горностай. Видимо, сестры стали пособницами Донжи в каких-то страшных делах, кровавых преступлениях. Из-за этих преступлений, очевидно, дом в Завитой и включился в некую систему, о которой рассказывал Жука: «Дома становились проклятыми, если в них происходило множество злодеяний, в них были пролиты потоки безвинной крови… Очень многие подобные дома каким-то адским образом соединены между собой. И средоточие их, некий центральный хаб или только один из хабов находится на Почтовом съезде. Не знаю, за что оно было так наказано, это строение, какие зверства творились в его стенах…»

Что же это за дом, в котором сами по себе живут вот такие сцены из прошлого и обитают призраки – и в то же время его пронизывают потоки сотовой связи?! Если бы Маша сама не видела в перечне входящих и исходящих звонков, зафиксированных в журнале ее «Самсунга», контакт «Я в МТС‐2», то есть звонков, сделанных с ее старой «Нокии» и ею же принятых, – если бы не это, сейчас все их с Горностаем короткие телефонные переговоры показались бы ей совершенно нереальными, таким же наваждением, каким были ее сны о нем. Но как были возможны эти звонки, как были возможны их переговоры?!

Объяснение существовало одно: дом на Почтовом съезде, смыкающийся с домом в Завитой-второй, при всей своей невероятной, фантастической сущности, – все-таки физический объект. Как физический объект, он находится в зоне действия сотовой связи. И, видимо, его пересекают не только невероятные, с точки зрения современного человека, потоки, воскрешающие те или иные исторические эпизоды, но и столь же невероятные – с точки зрения человека из прошлого, даже еще из конца 80-х – начала 90-х годов ХХ века! – волны сотовой связи, по которым плавают наши эсэсмэски и наши разговоры.

Но, опять же, если привлечь логику к попытке объяснить нелогичное, мобильный телефон должен принимать и передавать сигнал лишь в тех комнатах, которые ближе к внешним стенам дома на Почтовом съезде. Пусть в нем даже перемешаны все пять, шесть, семь измерений, пусть на него наложено проклятие, пусть через него протекают кровавые потоки, у этого дома есть конкретные физические показатели: двери, окна, стены. И если Иван Горностай находится в доме, можно хотя бы предположить, где он находится.

Проверку сделать просто. Позвонить! Ответит телефон – Горностай где-то близко к Почтовому съезду. Не ответит – значит, далеко от него.

Маша набрала номер, который значился в ее списке контактов как «Я в МТС‐2», и услышала: «Абонент недоступен». Голос робота показался до боли родным…

С острым чувством разочарования она нажала на сброс, и в это время за ближайшей дверью услышала странные звуки. Какое-то существо, пыхтя и тяжело дыша, скреблось в нее и даже билось в нее всей тяжестью! Маша отпрянула, перепугавшись так, что ноги онемели. Она бы бросилась бежать, да не смогла: стояла и таращилась на дверь.

А дверь сотрясалась, но не открывалась, хотя существо бросалось на нее с такой силой, что должно было ее вышибить.

Так что, дверь заперта, выходит? То есть можно не бояться?

И вдруг сквозь почти обморочный звон в ушах Маша с трудом расслышала громкий лай.

Там, за дверью, была собака!

– Гав? – неуверенно позвала она, и в ответ раздался такой оживленный лай, что Маша не выдержала и рванула дверь.

Что-то произошло в этот миг… что-то странное, непостижимое. Она словно бы коснулась некоего живого существа – нет, не враждебного, не пугающего, а… послушного? Сочувствующего? Может быть, даже чего-то ждущего от нее?

Объяснить невозможно – миг соприкосновения, общения был слишком краток, Маша не успела толком ничего осмыслить, успела только изумиться, что дверь так послушно открылась, хотя только что не поддавалась отчаянным усилиям.

Гав ворвался, словно насмерть перепуганный – жесткая шерсть на загривке дыбом, обвисшие уши чуть ли не торчком, глаза вытаращены, – но не начал ни лизаться, ни ласкаться, а навалился на Машу лапами и заставил ее повернуться спиной к двери, а потом вцепился в полы ее курточки и потащил прочь, то и дело мученически косясь назад глазами и всем своим обликом выражая такой ужас, что Маша не могла им не проникнуться.

Она оглянулась.

Дверь оставалась открытой. В проеме стоял человек – ни лица, ни одежды толком не различить, некая смутная тень, колеблющийся силуэт, словно нарисованный сигаретным дымом, виден только рот, широко распяленный, как на картине Мунка «Ужас», рот, окаймленный черной бородой, испятнанной чем-то красным, будто кровью, и из него рвался тихий, мучительный вой, в котором Маша различила только отдельные звуки: