Пиши рьяно, редактируй резво - читать онлайн книгу. Автор: Егор Апполонов cтр.№ 88

5. Живите в свое удовольствие. А если получится – напишите об этом.

Лев Данилкин, лауреат премии «Большая книга» за 2017 год, – о писательском пути, мелодичности текстов и поиске «лучших слов в лучшем порядке».

– Вот как определил критиков один английский критик: это люди, которые знают дорогу, но не могут водить машину. Насколько это, по-вашему, справедливо? И как вы сами нашли дорогу из критики в писательство и научились водить эту самую «машину»?

– Мне, честно говоря, больше нравится формулировка арт-критика Роберта Хьюза: от роли, которую критикам положено играть в этой культуре, очень устаешь. Это вроде как быть пианистом в борделе – то, что происходит наверху, никак от тебя не зависит.

– И в какой момент вы обнаружили в себе писателя?

– Ну все-таки писатели – это Толстой, Горький, Захар Прилепин, а я – ну, рад, конечно, когда от кого-то это слышу про себя, но мне до этого статуса еще как до Луны. Я – раз уж про Луну вспомнил – скорее кто-то вроде Незнайки, который стащил прибор невесомости и отправился на речку – проверить, как невесомость подействует на рыб. Они взлетели, было интересно.

– Помог ли вам в писательской работе предыдущий опыт – литературного критика?

– Ну, наверное, так и должно быть – сначала короткие тексты пишешь, потом длиннее. А «литкритика» это или что – как раз менее существенно. Просто я всегда сочинял рецензии как, прости господи, стихи, в смысле как готовые законченные тексты, которые в идеале обладают самостоятельной ценностью. «Лучшие слова в лучшем порядке», что называется. То есть существует две задачи: первая – рассказать про чужой текст, объяснить его значимость и показать, как он устроен, и вторая – сделать текст со своей «музыкой». Это, может, никто никогда и не замечает, но для меня это важно – я не могу опубликовать текст, который в момент отсылки редактору кажется мне плохо написанным. Глупый или пустой – да, могу, особенно когда сам это не понимаю сразу, но задним числом, конечно, ясно будет.

– Что руководит вами как писателем? Почему и зачем написана книга «Ленин. Пантократор солнечных пылинок»?

– Я ищу носителей очень странных идей, которые могут существенно скорректировать или даже перевернуть мою – обывательскую, общепринятую – картину мира. Для этого я как бы инфицирую себя разными идеологическими вирусами, тщательно отобранными, – и придумываю, как рассказать о своем опыте. Это, мне кажется, не просто идиотское развлечение: стандартная картина мира только кажется исчерпывающей, а если приглядываться, там много необъясненных вещей. Ну, условно говоря, вот мы знаем, что майя играли в мяч тяжелым каучуковым мячом, и дотрагиваться до него можно было только бедрами, спиной и локтями. Это известно, доказано, подтверждено, не подлежит сомнению. Но вот попробуйте сыграть таким мячом с такими условиями и еще попадать им в кольцо – типа баскетбольного, но не горизонтального, а вертикально расположенного, как колесо на шиномонтажах… Вот про что-то такое я думаю – как бы выстроить такую картину мира, чтобы это все выглядело поубедительнее.

– В одном из интервью вы сказали, что при работе над этой книгой вам пришлось изучить 55 томов собрания сочинений Ленина. Можно ли по творчеству и текстам понять, что автор за человек?

– Обычно да – мне проще всего понять, что за человек передо мной, по его текстам. У меня, я знаю, есть слух на текст, на «музыку» текста. Но в случае с Лениным – который, конечно, иногда выдающийся литератор – это не очень сработало. Просто взять и прочесть 55-томник – не складывается в голове образ, и скучновато, и часто оказывается, что автор противоречит самому себе. Надо выстроить систему, в рамках которой эти противоречия будут понятными и логичными, а не признаком двуличия или слабоумия. Систему эту можно выстроить только через понимание исторических обстоятельств, на одних текстах далеко не уедешь. Так что Ленин – и хороший, и плохой пример одновременно.

– Не возникло ли на определенном этапе работы с материалом отождествления с героем? Может быть, вы и сейчас еще «по-своему Ленин»?

– Да, это привязывается, до идиотизма: когда я шел на «Большую книгу», оставил дома записку: «Ушел туда, куда вы не хотели, чтоб я уходил», как Ленин вечером 24 октября 17-го, когда в Смольный пошел. То есть это классическая затянувшаяся шутка, не смешная ни для кого. Я поэтому занимаюсь другой уже книжкой, чтобы выбить клин клином.

– Прочесть 55 томов, написанных Лениным, – волевое решение. Как развить в себе такую волю?

– Да какая там воля, смеетесь? Просто упрямство, ослиное.

– Вы признавались, что роман увидел свет только по одной причине: был установлен дедлайн. Это правда?

– Конечно, правда. Я мог писать его и десять лет, и пятнадцать, до смерти. Просто понимал, что если книга – а это просто еще одна, стомиллионная по счету биография Ленина – не выйдет в 17-м, то никому не будет нужна.

– А помните ли вы, как начиналась работа над книгой?

– Я сто раз рассказывал (и это правда), как на меня выползла на Капри змея из памятника Ленину – будто из черепа коня вещего Олега. И я понял, что это знак: надо писать. И у меня основной файл, в который я писал все, что казалось мне важным про Ленина, называется «КаприЛенинЗмеяВыползла». Он создан летом 2012-го – и до сих пор обновляется, он огромный, мегачерновик такой.

– Нет ли у вас и правда ощущения бреда – ну как же, трачу лучшие годы на изучение трудов Владимира Ильича?

– Меня, честно говоря, подташнивает уже – не от Ленина самого, а от всех этих подсчетов. Мне бы не хотелось оставаться автором одной книги, у меня в голове сейчас уже не Ленин, а, условно говоря, майянские пирамиды и «Гулливер» – правда ли, что это анти-Евангелие XVIII века… Это, конечно, сумасшествие в чистом виде – но по крайней мере каждый раз новое. Тут штука в том, что они, все эти странные картины мира, не отменяют друг друга, а, наоборот, дополняют – просто возникает как бы новый слой всякий раз. Кстати, между Лениным и Фоменко есть прямая связь – Ленин распорядился издать «Христа» народовольца Морозова, который усомнился в традиционной хронологии. А это, собственно, один из предшественников Фоменко.

– Фредерик Бегбедер назвал писательство своего рода недугом, «эдаким странным вирусом, который отделяет автора от других людей и побуждает его совершать бессмысленные поступки». Насколько вы поражены этим «недугом», отделены от общества, в котором живете и для которого пишете?