Пиши рьяно, редактируй резво - читать онлайн книгу. Автор: Егор Апполонов cтр.№ 60

– Вам не показалось, что человек страдает психическим расстройством?

– Сначала я, конечно, так и подумал. Звонивший сказал: «Мне нужно четыре дня вашего времени». Я встретился с ним – это оказался интересный человек, вовсе не сумасшедший. После этой встречи я поехал к другу, английскому епископу, и сказал ему: со мной на связь вышел человек, заслуживающий доверия, который утверждает, что у него есть доказательство существования Бога. Что мне ответил епископ? «Во-первых, – сказал он, – доказательство есть враг веры. Во-вторых, если ты все же что-то докажешь, это станет большой проблемой. Потому что сразу возникнет вопрос – чей это Бог?» И следующие 26 лет я изучал мировые религии. То, что я написал, витиевато, что-то вроде «Кода да Винчи». Думаю, это и есть та книга, которую я всю жизнь хотел написать.

– И последний вопрос. Какой совет вы дали бы начинающим писателям? Тем, кого еще не опубликовали, и тем, кто, может быть, сейчас на грани отчаяния.

– Прочитать действительно хорошую и успешную книгу того жанра, в котором вы собираетесь писать, и разобрать ее, как будто вы автомеханик. Взять двигатель, разобрать его и собрать обратно. Я так и делал, когда только начинал писать. Я брал книгу и думал: что заставило меня полюбить главного героя? Что заставило меня читать дальше? Так вы многому учитесь. У меня есть канал на YouTube, можно посмотреть его и на моем сайте – peterjames.com. Я беру интервью у многих авторов. Всего я опросил около ста пятидесяти человек – среди них Ли Чайлд, Джордж Мартин, Маргарет Этвуд. Я всегда прошу моих собеседников дать совет начинающим писателям. Все интервью на английском и доступны бесплатно. Называется мой блог «Авторская студия». Я его завел, потому что знаю, как нуждаются в помощи начинающие авторы. Мне приятно помогать людям. У меня есть список из десяти вопросов, каждое интервью – буквально на пять минут. Как только я встречаю популярного автора, то сразу достаю свой телефон, чтобы записать очередную «жертву».

Евгений Водолазкин – о литературном пути, лингвистических помехах и жизни вне времени.

– Вы олицетворение того, что Ибсен называл «жизненным опытом человека»: ясно отличаете пережитое от прожитого («только первое может служить предметом творчества»), и это отражается в ваших собственных текстах. У вас от природы повышенная чувствительность к жизни или это приобретенное?

– Скажем так: я с этим давно живу. Иногда это перемежалось с полной безответственностью. Но с возрастом серьезное отношение преобладает. Не на ярмарку ведь едешь – с ярмарки.

– Думаете ли вы о надтекстовом смысле, когда работаете над произведением? Или он приходит сам?

– Литература описывает по преимуществу явления, а уж они вытаскивают за собой какой-то надтекстовый смысл. Или не вытаскивают – это как получится. Из этого вовсе не следует, что надо писать только о возвышенном и прекрасном: можно писать о совершенно противоположных вещах, но через отрицание описывать возвышенное и прекрасное. Или наоборот: пишешь о прекрасном, а над текстом – какой-то вонючий пар. У Чехова все рассуждают, что нужно работать, нужно в Москву и так далее, а надтекстовый смысл – жизнь проходит бездарно, и она одна. С точностью предугадать, что это будет за смысл, невозможно – хотя бы потому, что в окончательном виде он формируется в голове у читателя. Но задать читателю направление – это писатель может.

– Ритм повествования диктуется историей? Как вы находите звучание и порядок слов?

– Я бы сказал наоборот: история диктуется ритмом. Но это было бы bon mot ^[373]. На самом деле они существуют в связке. Возьмите «Самодержец пустыни» Леонида Юзефовича – это идеальное сочетание ритма прозы и ритма истории. Тексты имеют свою мелодию. И если я ее слышу, то начинаю писать. Часто она приходит мне в голову до сюжета. Например, я знал, что роман, над которым я сейчас работаю, будет написан от третьего лица. Музыка такого повествования очень отличается от повествования в первом лице.

– Сама жизнь должна быть содержательной – чтобы творчеству было на чем основываться. Какой период вашей жизни был для вас в этом смысле самым насыщенным?

– Жизнь существует как целое, даже если она похожа на мозаику (об этом я писал в «Лавре»). Так нашу жизнь видит Бог, так ее можем видеть и мы, если сосредоточимся. Что касается меня, то формально я мог бы выделить насыщенные и ненасыщенные периоды жизни, но ценность их для меня одинакова. Количество знаков в тексте мы считаем с пробелами, хотя пробелы не несут вроде бы никакой информации. И речь состоит не только из говорения. Не менее важный ее элемент – молчание.

– Не кажется ли вам в таком случае, что тексты, которые создает искренний писатель, и есть то молчание, о котором вы говорите, а все, что вокруг них, – фон, языковая тошнота: когда говоришь и пишешь не потому, что тебе есть что сказать, а потому, что не можешь сдержаться?

– Можно сказать и так. Но есть удивительные случаи, когда человек, создающий гениальные тексты, переходит к высокому молчанию. Просто оттого, что его знание выше любых слов. Фома Аквинский, один из самых глубоких умов в мировой истории, в конце жизни перестал писать. И когда его спросили, почему он больше не пишет, он ответил: «Я видел то, перед чем все мои слова как солома». Об одном из моих героев сказано, что его слово – на полпути к молчанию. Я видел таких людей. В их речи не было сора. Это были только необходимые слова. И эти слова были золотыми.

– Фраза «можешь не писать – не пиши» зазвучала для меня совершенно иначе после того, как вы сказали, что «молчание – не пустота», а «другой период речи». Как же научиться «молчать»?

– Надо стараться проверять слова на необходимость. С этим мало кто справляется по-настоящему. Так работал, например, Бабель: он правил свои рассказы, вычеркивая лишние слова, пока не оставалось ни одного, которое можно вычеркнуть. И у него их действительно нет. Некоторые его рассказы имеют более двадцати вариантов. И, кстати, на заметку молодым писателям: Бабель говорил, что два прилагательных к одному существительному может себе позволить только гений.

– Вы сказали однажды, что слова девальвируются, и, пожалуй, это действительно так. Но сама литература при этом – по вашим же словам – набирает «популярность». Как вы можете объяснить такой парадокс?

– Так и литература ведь бывает разной. Есть литература, состоящая сплошь из девальвированных слов, – и она тоже популярна.