Обогнав Ползунова, я ехал меж деревьями впереди всех, не отдаляясь от опушки, и не оглядывался.
Теплело, с веток падала капель. Облака застили луну; она едва просвечивала расплывчатым мутным пятном.
Вот и край леса. Рядом дорога, что ведет в Новлянское.
Вблизи понтонный мост, затем взгорок, на взгорке село. Ясно светятся несколько окон.
По одному подходили люди. Замыкающим шел Бозжанов. Я приказал выстроиться.
– Ползунов! Пересчитай, сколько налицо?
Пройдя от края до края, он шепотом доложил:
– Восемьдесят семь, товарищ командир!
Восемьдесят семь? Все здесь! Все пришли драться!
Пробежал трепет радости. Я ощутил: они уже дороги мне, сердце приняло их. А может быть, то был иной трепет, может быть, уже и от них исходил нервный ток.
Послышался приближающийся гул автомобильного мотора. Я повернул голову на звук, и вдруг сквозь деревья нас обдало белым прожекторным светом. Фары машины, поднявшейся на некрутой изволок, горели в полный свет. Изгиб дороги направил столбы света сюда.
Никто не шевельнулся в строю. Все стояли бледные, почти белые от света, сжимая заблестевшие винтовки, напряженно глядя перед собою. Медленно передвигались черные, будто резные, тени деревьев.
Свет скользнул дальше. Тьма задернула лица. Покачиваясь вверх и вниз, белые полосы уходили, укорачивались, легли на дорогу.
Я спрыгнул с седла. После ослепительных лучей я никого не различал, лишь смутно виднелись белые чулки Лысанки.
– Лечь! Наблюдать! – приказал я.
Глаза опять обвыкли… Фары отразились в воде. Донесся перестук мостовин. Навстречу машине возникло красное пятнышко электрофонаря. Машина вышла на тот берег и застопорила. К фарам, в полосу света, ступил часовой. Некоторые жесты были поняты. Оборачиваясь, он раза два ткнул рукой к лесу, где засел наш батальон. Потом показал направление к Красной Горе. Очевидно, там пролегал объезд.
Взговорил мотор, свет двинулся, машина взяла подъем, фары на миг выхватили из темноты засеребрившуюся улицу с длинными грузовиками у домов. Потом пучки света поползли в сторону и, покачиваясь вверх и вниз, двинулись вдоль берега, в объезд.
Кто-то подошел ко мне.
– Товарищ командир, я берусь.
Голос был знаком.
– Пашко?
– Да… Я берусь.
– Что?
– Пришью его…
– Часового? Как?
Отвернув шинель, Пашко показал: блеснуло светлое лезвие финки.
– Будь спок… – сказал он. – А потом свистну.
– Нельзя… – Я подал ему электрический фонарик. – Возьми. Зажжешь три раза.
Он сунул фонарь под шапку:
– Могу и трофейным просигналить… Красным. Можно?
– Можно… Зажжешь три раза: путь свободен. Справишься один?
Скорее слухом, чем зрением, я уловил: он усмехнулся.
– Справлюсь…
– Ступай!..
Пашко быстро скрылся во мгле.
Ну, будь что будет. Назад мне теперь не повернуть. Что же, так и ворвемся – ордой? Я подозвал Бозжанова.
– Раздели людей на десятки… Группу возьми себе, ударь в спину охранению, которое расположено напротив батальона. Одному десятку задача: поджечь мост… Остальные пусть орудуют в селе; всех с гранатами туда…
– Есть, товарищ комбат.
Он стал распоряжаться.
Проехали еще две машины. Опять в полосе света появился часовой. Опять фары засеребрили улицу. В каком-то доме отворилась дверь, вышел кто-то высокий, в белье, босиком и, сонно дотягиваясь, стал мочиться с крыльца. Сволочи, вот как они спят на фронте: раздевшись до белья, в домах, в кроватях.
Опять все пропало во мгле. Белые пучки, колыхаясь, завернули в сторону и пошли кружным путем.
Мы лежали, напряженно вглядываясь в мутную черноту ночи, вглядываясь туда, где исчез Пашко. Удастся ли ему? Будет ли сигнал? А потом? Как произойдет оно, это «потом»?
Странное ощущение пронзило на миг: показалось, будто все это, точь-в-точь как сейчас, когда-то уже было (а когда – неведомо, в какой-то другой жизни, что ли?) – мы вот так же лежали во тьме, притаившись, подобравшись сзади к сонному становищу врага, готовые вдруг прянуть туда. Странно, неужели это современная война? Не такой представлялась она.
Но где же сигнал? Томительно долги минуты. Ага, кажется, вот…
В темноте у моста в чьей-то невидимой руке возник красный пятачок… Повисел и исчез… Раз… Засветился опять… Два… Вот и три.
Я сказал:
– Встать! Приготовиться! Гранаты к бою! Ну, товарищи… Закон солдата: пан или пропал! Врываться молча. Бозжанов, веди!
– Через мост?
– Да.
Он шепотом скомандовал:
– За мной!
И побежал. За ним кинулись все.
Через минуту дошел перестук мостовин.
Все удалось… Удалось до нелепости легко.
Я медленно въехал по мосту в село, багрово озаренное пожаром.
Кое-где еще лопались гранаты, щелкали выстрелы, раздавались крики. Да, это был не бой, а побоище.
Выставив охранение в сторону леса, куда втянулся наш батальон, немцы улеглись на ночь. Услышав выстрелы, взрывы гранат, они стали выскакивать, заметались, попрятались всюду: под кроватями, в запечьях, в погребах, сараях, трясущиеся от холода, страха.
Не буду описывать этих сцен.
Пылал мост, облитый бензином. Вырисовывалась темная громада церкви. Который раз за одни сутки я возвращался сюда, к этой паперти? Стекла вылетели, оконные проемы были черны, в немногих уцелевших переплетах отсвечивало пламя.
Я отрядил Синченко искать Бозжанова, приказав собрать бойцов, вести в батальон.
Опять меж деревьев Лысанка шагала к дому лесника.
Радость отлетела. На душе опять было невесело. В седле я сидел грузно, всем весом, без чудесного чувства крылатости, без счастья победы.
Победа куется до боя – этому учил Панфилов. Это, как и многое другое, я воспринял от него.
Но что я тут сделал до боя? Встретил бегляков и повел наудалую. И все. И победил. Вам известны мои убеждения, мои офицерские верования. «Легкие победы не льстят сердца русского», – говорил Суворов.
Ползали тягостные думы. Ну, перебили полторы-две сотни немцев. А дальше? Ведь мы по-прежнему в кольце, по-прежнему одиноки среди прорвы врагов.
Всю дорогу, пока я ехал к дому лесника, шевелилась мысль: не вернулся ли Брудный, нет ли приказа? Конечно, это непрестанное ожидание приказа об отходе выглядит немужественным, недостойным. Но такова правда. Я от всех ее скрывал, но от совести не скроешь.