– Товарищ комбат, вас, – сказал телефонист.
Звонил Муратов. Бозжанов отрядил его, своего скорохода, сообщить мне, что его отряд подходит, выводя снаряды и пушки.
Лысанка была под седлом. Я поспешил навстречу. Четыреста снарядов, ого! Теперь можно трахнуть по Новлянскому, по Новошурину. Сейчас заголосите, выскочите из тепла, «господа победители»! Мы не спим и вам не дадим спать!
10. Восемьдесят семь
Верхом, сопровождаемые Синченко, я встретил колонну близ леса.
Остановился, пропуская упряжки. Тяжелые артиллерийские колеса до черной земли продавливали снег.
Бозжанов оживленно докладывал: немцы беспечны, спят, постов нет, никто не помешал его маленькому войску.
Лысанка узнала Джалмухамеда, тянулась к нему мордой, он часто ласкал и угощал мою лошадь; в зубах и теперь захрустел сахар.
Маленькому войску… Кой черт маленькому? Что это? Откуда он пособрал людей?
Рядом с лошадьми, рядом с пушками, зарядными ящиками шли и шли фигуры с винтовками, в шинелях.
Я спросил:
– Кого ты привел? Что за народ?
Бозжанов радостно ответил:
– Почти сто человек, товарищ комбат. Из батальона Шилова. Выходили по двое, по трое из лесу. Нас чуть не целовали.
Я скомандовал:
– Колонна, стой!
Битюги стали, замер скрип колес.
– Посторонним отойти! За орудиями не следовать! Командир отделения Блоха!
– Я!
– Проверьте исполнение! Синченко!
– Я!
– Передайте мое приказание командиру ближней роты и затем в штаб, Рахимову: ни одного постороннего человека не допускать в расположение батальона…
– Есть, товарищ комбат.
– Отправляйтесь.
Он поскакал.
От длинной цепи упряжек отделялись темные фигуры. Некоторые стояли, отойдя поодаль, другие шли ко мне. Блоха доложил, что в колонне остались только свои.
– Колонна, марш!
Орудия двинулись. Я молча смотрел. Последним с винтовкой в руке шагал Мурин.
Почуяв повод, Лысанка тронулась вслед.
– А мы? Мы куда, товарищ командир?
– Куда хотите… Бегляки мне не нужны.
Они гурьбой шли за Лысанкой, они жались ко мне.
– Товарищ командир, примите нас…
– Товарищ командир, он зашел с тылу, со всех сторон. Вот и получилось, товарищ командир!
– Мы из окружения, товарищ командир!
– В плен, что ли, нас посылаете? Не имеете права…
Я не отвечал. На душе вновь было мрачно. «Из окружения». Опять это слово, которое, будто сговорившись, повторяли скитальцы в солдатских шинелях, что брели через нашу линию из-под Вязьмы. Оно навязло в ушах, оно стало ненавистным.
Хотелось крикнуть: «А где ваши командиры? Почему они не взяли вас в узду?» Но я вспомнил раненого капитана Шилова, вспомнил, с какой страстью он сказал: «Ведь дрались же две роты, ведь не бросили же раненого командира».
И все-таки батальон разбит, рассеян по лесу. «Закономерно ли это?» Так недавно у меня в блиндаже вслух спросил себя Шилов. Спросил – и не дал ответа.
Этих солдат жалели до боя. Они бежали от врага – в их душах гнездился страх. Они побегут и здесь. Нет, я не впущу их в наш ощетинившийся остров. Шатнулись в бою? Так шатайтесь и теперь как неприкаянные.
Кто-то взял рукой стремя.
– Аксакал, вы неправы, – сказал по-казахски Бозжанов.
Вот как! Нашелся заступник. И он, значит, идет за мной вместе с бегляками, которых пособрал?
– Вы неправы, – повторил он. – Это советские люди, красноармейцы. Так нельзя, аксакал.
Я не прервал, но и не ответил. Бозжанов продолжал:
– Нельзя, аксакал, их прогонять… Назначьте меня их командиром. Я их привел, я с ними буду в бою. Дайте нам-задачу, дайте нам боевой участок.
– Нет, – сказал я.
Не понимая казахской речи, все прислушивались, все теснились к Лысанке. По интонациям они, наверное, угадывали: толстый политрук заступился, толстый политрук отстаивает. А этот – сухолицый, едущий на коне, что все время молчит, что бросил какое-то слово, – этот не хочет. Некоторые в зыбком свете месяца старались заглянуть в мое лицо.
Лысанка все тянула, все поворачивала к нашему лесу, словно тоже просила: туда.
Словам Бозжанова я отворил сердце, обдумал. И сказал: «Нет!» И резко направил Лысанку в сторону от леса.
Люди тянулись за мной, лепились ко мне.
Я не мог, поймите меня, не мог взять их в батальон. Поработать бы с ними, обжать, прочеканить эту вереницу, и верю, были бы воины на славу. Но надобно время – то, чего у меня нет. Остались немногие часы до жестокого боя.
Что я могу для них сделать? Пусть уходят, помогу им добраться туда, где их обожмут, прокуют… А тут… Тут они не нужны.
Отворачивая от леса, не оглядываясь, а шагом ехал по полю. Меня несколько раз окликнули наши посты.
Вернулся Синченко.
– Приказание исполнено, товарищ комбат…
– Рахимову звонил?
– Да.
Я подождал, не скажет ли Синченко чего-либо еще, нет ли новостей от Рахимова. Но Синченко молчал.
Я буркнул:
– Хорошо…
Мы приближались к дороге, что шла на Долгоруковку, что выводила к своим. Там, вдоль узкого проулка, патрулировала наша конная разведка. Ей была поставлена задача: непрестанно следить, свободна ли дорога, не закрылась ли, не заплыла ли щель.
Краешком сердца я все еще надеялся, что, может быть, прибудет приказ, что до света, пока есть скважина, мы, может быть, выскочим из петли.
Разыскав пост конной разведки, я спросил:
– Что нового?
– Ничего… Недвижимо, товарищ комбат.
– Кто знает дорогу?
– Я.
– В обход Долгоруковки?
– Да.
– Отправишься проводником. Проведешь вот этих.
Обернувшись к людям, которые, прислушиваясь, стояли кругом, я показал на дорогу:
– Там Волоколамск, там наши части. Вас выведут. Идите.
И тронул Лысанку назад, к лесу.
Вдруг за мной побежали.
– Товарищ командир… Товарищ командир…
– Чего вам?
– Товарищ командир… Примите нас, товарищ командир!
Я ответил:
– Прекратить базар! Слышали мой приказ? Ни один посторонний человек не будет допущен в расположение батальона.