В штабную палатку я вызвал командиров рот. Объяснив, что отряд Бозжанова, отправившись за пушками, задержался свыше предусмотренного срока, я объявил свое решение: батальон не уйдет, пока не вернутся наши. Если понадобится, будем их выручать.
По взглядам я видел: все поняли, приняли сердцем этот приказ.
Поговорив с командирами, я их отпустил. Вместе мы вышли из палатки.
Между деревьями показался конник. Он издали радостно кричал:
– Идут!
Все задержались. Конник привез долгожданную весть: наши подходят, отряд Бозжанова приближается к лесу, вытягивая орудия.
Теперь наконец я мог отдать приказание продолжить марш на Волоколамск.
– Все по местам! – сказал я. – Приготовиться к движению. Филимонов, останься.
Филимонов, тридцатипятилетний сухощавый, энергичный лейтенант, был командиром третьей роты.
Он получил от меня задачу: поднять свою роту и тотчас выступить головной походной заставой. Таково в боевой обстановке построение батальона на марше: головная застава опережает основную колонну на три-четыре километра.
Вместе с Филимоновым мы рассмотрели карту. Прямым и самым удобным путем было шоссе. Наступившая оттепель наверняка превратила в месиво все окрестные дороги, за исключением этой единственной твердой полосы. Но туда, на мостовую, из нескольких пунктов двумя или тремя группами рвались немцы. Я наметил маршрут потяжелей, но понадежней. Следовало пересечь шоссе и затем, повернув на север, выйти проселочными дорогами к Волоколамску.
Филимонову следовала немедленно двигаться этим путем, опережая на должную дистанцию ядро батальона.
Филимонов бегом отправился в роту.
Синченко подвел Лысанку. Вскочив в седло, я поехал к отряду Бозжанова.
Крупные артиллерийские кони с усилием тащили орудия без дороги, по низу некрутой лощины. Туман уже слизнул тонкий покров снега. Колеса резали дерн. Упираясь ногами в мокрую скользкую траву, бойцы помогали коням.
На меня поглядывали хмуро. Кто-то мрачно ругнулся. Кто-то сказал:
– Эх, товарищ комбат… Прет по всем дорогам…
Другой проворчал в землю:
– А ему что? Хлестнул кобылу, и будь спок…
Я узнал Пашко.
– Пашко! Что ты сказал?
– Ничего…
Следовало бы призвать его к порядку, дать почувствовать, что такое рука командира, но я промолчал. Я не понимал, что с людьми. Ведь они благополучно вернулись из опасного, трудного дела, они с честью выполнили боевую задачу. Почему же вместо гордости, вместо радости эта подавленность?
Подошел Бозжанов. Он – обычно оживленный, улыбающийся – теперь был насупленно-серьезным.
Бозжанов стал докладывать по форме, но я перебил:
– Что там у тебя стряслось? Почему все раскисли?
Понизив голос, Бозжанов неохотно произнес:
– Узнали…
– Что узнали?
– Тут везде наши отошли. А мы опять…
– Что опять? Что за чепуха?
Посмотрев долгим взглядом прямо мне в глаза, Бозжанов грустно сказал:
– Аксакал, зачем вы со мной так? Ведь вы же знаете, я…
Но я вновь прервал:
– Твое «я» – вот! – Я указал на угрюмых бойцов, тащивших пушки. – Думай о них: ты отвечаешь за людей. Ну, что «мы опять»?
– Опять одни…
– Ты откуда это взял?
– При нас снимали все посты… Все уходили… Уже давно, аксакал.
Вот, значит, что! Вспомнились слова Севрюкова: «беспроволочный солдатский телефон». Как радовал этот «телефон» тогда, в час боевой удачи. А теперь, при отходе, не то…
Медленно продвигались орудия и зарядные ящики. В раздумье я смотрел на людей. Опять увидел Пашко. По-прежнему уставившись в землю, он вместе с другими толкал пушки; мускулистым корпусом он навалился на станину, упираясь каблуками в податливую талую почву. Грязь залепила сапоги, но все же были заметны высокие щегольские голенища желтого хрома. Я невольно спросил Бозжанова:
– Что у него за сапоги?
Бозжанов ответил:
– Снял в Новлянском с немца. Убил офицера и снял…
Да, интересный парень этот Пашко. Смелый, отчаянный, но… Но нет еще в нем, не чувствуется в нем, как я подметил и ночью, первой доблести воина – повиновения, дисциплинированности, что внедряется жестокой армейской выучкой, становится второй натурой солдата.
Напрасно я только что не приструнил его. Это подтянуло бы всех… Надо бы, надо бы, чтобы все они услышали сейчас слово командира.
Но уже не до этого. Я обязан немедленно проверить сообщение Бозжанова, выяснить обстановку, сориентироваться, принять решение.
Так я совершил ошибку, ни при каких обстоятельствах не позволительную для командира: я пропустил мимо ушей дерзость солдата, изменил правилу: «Никогда не спускай», не укрепил повелительным словом душу солдата.
И, как страшное последствие, через несколько минут пролилась кровь, которая могла бы не пролиться.
Выстрелы пушек, что недавно сливались в сплошной гром, раздавались теперь реже, но доходили отчетливее. Не то они придвинулись, не то тут, вне леса, деревья не скрадывали звука. По другой бок пулеметная и винтовочная стукотня отдалилась, ушла в сторону.
А перед нами по-прежнему все было пустынно: кусок дороги, поблескивающий лужами и грязью, мокрые скаты лога, резко очерченный в сером небе неровный гребень, заслоняющий даль, позади лес.
Неприятное состояние: ничего толком не знаешь, ничего не видишь, очутившись без задачи среди очагов боя. Батальон охранялся конными дозорами, но после сообщения Бозжанова я решил взглянуть с какого-нибудь ближайшего холма по сторонам, посмотреть, что творится кругом.
Я сказал Бозжанову:
– Втаскивай орудия в лес. Я доскачу до высотки, осмотрюсь…
Синченко двинулся было за мной, но я оставил его у опушки.
Через минуту Лысанка галопом вынесла меня на косогор. Оттуда открылось село, раскинувшееся вдоль шоссе. Я заметил движение по улице, движение по шоссе и мгновенные белые вспышки орудийных выстрелов. Навел бинокль.
Наша артиллерия отходила. Тракторы, зацепив орудия, выползали из села, двигаясь по полю, отворачивая от шоссе в сторону. Беспокойно оглядываясь, шли рядом с пушками артиллеристы. Я распознал долговязую фигуру полковника Арсеньева – он был начальником артиллерии дивизии. Увидел в бинокль: он остановился, достал и раскрыл портсигар, взял папиросу, зажег спичку, закурил – проделал все это неторопливо, с подчеркнутым спокойствием; потом задержал проползающее мимо орудие, куда-то показал. Трактор отвалил, артиллеристы стали по местам. Поведя бинокль в направлении, куда показал Арсеньев, я впервые увидел немецкие танки… Белые кресты на иссиня-черной броне, пламя из тонких стволов… Стреляя с ходу, танки входили в село.