Азарел - читать онлайн книгу. Автор: Карой Пап cтр.№ 15

Бессильный плач душит меня. Слезы пугают новым стыдом. Я не хочу, чтобы брат с сестрой узнали, каким несчастным я себя ощущаю. Но и выйти из комнаты не решаюсь. Вдруг они догадаются, особенно Олгушка, что я ушел плакать? И того еще не хочу, чтобы о моих слезах знали родители: они решат, что они правы, что я раскаиваюсь и готов просить у них прощения.

Я сдерживаю слезы и остаюсь.

Теперь Олгушка горячо шепчется с Эрнушко, потом обращается ко мне:

— Видишь? Зачем ты это сделал?

Голос звучит примирительно, почти ласково: наверно, то, что со мною случилось, утешило ее зависть. Я не отвечаю. Она начинает снова:

— Очень больно?

В ее ласковости звучит любопытство и, мне кажется, новая зависть: почему я не заплакал от увесистых пощечин?

— Не хочешь разговаривать, — говорит она обиженно, — твое дело!

Она замолчала. Вступает Эрнушко, как по-настоящему хороший ученик:

— Это потому, что вы все время ссоритесь и что ты так напугал маму.

Не отвечаю и ему. Не знаю, какой там их маленький мирок, но то, что произошло, было ужасно и несправедливо, однако же нисколько не изменило их замашек. Я хочу показать, что я не такой несчастный, каким на самом деле себя ощущаю, и что пощечины и брань мне нипочем; и я начинаю барабанить по печке и потихоньку напеваю в такт.

После этого, мне кажется, можно уже и выйти из комнаты.

Я прохожу через кухню в переднюю и думаю: ты не смог выпрыгнуть из окна, не посмел сказать и сделать, что хотел, и вот теперь ты еще крепче заперт в самом себе, и тебе еще больнее. И ничего не попишешь.

Снова чувствую, что вот-вот заплачу, быстро закрываюсь в тесной уборной в конце передней и, наконец, даю волю слезам.

Все сильнее рвутся из меня рыдания, но я настороже, чтобы никто не услыхал. Я дрожу всем телом. Мои тощие, нескладные плечи дергаются, слабая грудь надрывается, дыхание то и дело останавливается. Боль свыше моих сил. И, как человек, проглотивший слишком большой кусок, я готов задохнуться от подавленных слез.

По мере того как слезы иссякают, снова вспыхивает желание уйти из дома, если и не хлопнув дверью и не разругав отца, то, по крайней мере, тайком, втихомолку. Но и это внушает мне страх. Я так думаю, что отец рассердился бы, застыдился бы, если бы я стал искать себе других родителей, — он меня не отпустит.

И куда мог бы я пойти, чтобы он до меня не добрался и чтобы меня не привели обратно?! К соседям по дому? К учителям? Или туда, этажом выше, где играет скрипка? Это всё знакомые отца, отец — их священник, и всякий раз, встречаясь, они улыбаются ему и здороваются первые. Наверно, ни один из них меня бы не принял и выдал бы отцу.

Так куда же я мог бы пойти? Я знаю, что и кроме нашего дома есть люди, я вижу их в пятницу вечером в храме, но они, думаю, точно так же отправили бы меня обратно к родителям, как жильцы нашего дома.

Куда же? Пойти к тем, кто «не нашего храма»? Об этом я и подумать не смею!

Значит, всё впустую, надо оставаться здесь, у родителей, и теперь еще больнее будет ранить каждый кусок, каждая одёжка, каждый разговор, и еще меньше будут мною заниматься, чем раньше. По-другому невозможно: почему ты не посмел выпрыгнуть из окна и почему не смеешь выйти на улицу и заговорить с первым встречным? Так тебе и надо, такому трусу и малышу!

От душевных терзаний и слёз я совсем обессилел и только тупо глядел прямо перед собою.

Так прошло, может быть, полчаса, потом я машинально начал обтряхивать свое платье и старательно протер щеки слюной, чтобы не были видны следы слёз. И думал: это все, что я могу сделать, чтобы не заметили, как мне больно.

Потом открыл задвижку и вышел в переднюю.

Как печально было теперь это место! Окно словно бы обращалось ко мне: вот видишь, теперь уже поздно.

Половину одной длинной стены занимал большой ящик для грязного белья; я сел на него и сначала смотрел в окно, а потом на другую длинную стену, с вешалкой. На вешалке были только отцовская шляпа, осеннее пальто и палка с серебряным набалдашником, на них я и смотрел с тупою ненавистью, а чтобы защититься от слёз, которые каждую минуту подступали к горлу, я подтянул ноги к груди, обхватил руками колени, голову втянул в плечи, и так сидел долго, пока вдруг не вздрогнул: открылась дверь кабинета, и отец появился на пороге:

— Войди, — сказал он.

Что меня ждет еще? — подумал я, — и, с ненавистью, со страхом, со стыдом, сполз с ящика и вошел в кабинет.

Там было намного светлее, и окно сказало мне: видишь, уже поздно. Перед письменным столом, в кресле, где обычно сидел отец, сидела мать. Я остановился посередине длинной и узкой комнаты.

Отец сказал:

— Тебе еще не пришло на ум попросить прощения у твоей матери?

Я молчал. И думал: так они еще и этого хотят? Мало им, что я так измучился из-за них?

Мать сказала мягко, жалобно:

— Значит, ты не жалеешь свою мать? Сколько мне еще плакать из-за тебя?

И я подумал: значит, она, в самом деле, считает, что плачет из-за меня? И что не ей надо жалеть меня, а мне — ее?

И так как я медлил, отец сказал, сильно повысив голос:

— Ну, ты просишь прощения или нет?

Мать сказала примирительно:

— Он еще попросит. Правда, Дюри? Ведь мы тебе только добра хотим. Ну, обещай, что больше не будешь волновать твоего отца!

Что за родители, думаю я, что за отец с матерью! Только друг о дружке и заботятся! И еще смеют говорить, что хотят мне добра!

Все это «вранье» подстегнуло мою охладевшую волю. Я решил все-таки высказать им, что я думаю о них. Скажу им, что они не только поступали со мною плохо, но и плохо думают обо мне и что не имеют никакого права заставлять меня просить прощения.

Я повернулся к матери.

— Я не хотел ничего плохого, — сказал я, — я по-настоящему хотел выпрыгнуть из окна. Но не для того, чтобы вас огорчить и расстроить, и не потому, что ума не хватило, а потому…

Я испугался и замолчал.

Спросил:

— А бить больше не будете?

Мать сказала:

— Нет, говори же!

Я сказал:

— Я потому хотел выпрыгнуть, что мне не хорошо дома.

Отец нахмурился, я видел, что он злится. Я снова испугался.

— Вот как, — сказал он резко, — тебе не хорошо дома?

Мать покраснела до корней волос. Я подумал: ей стыдно. Я боялся, как бы она снова не начала плакать, пожалел о том, что сказал, но было уже поздно. Отец продолжал:

— Почему же тебе не хорошо? Чем тебе плохо дома? Да ты знаешь ли вообще, что такое «плохо»? Чего тебе не хватает? Ешь не досыта? Одеться не во что? Спать негде? Чем тебе плохо? Как ты смеешь говорить такое?