Азарел - читать онлайн книгу. Автор: Карой Пап cтр.№ 14

Хотя я уже почти совсем остыл и умом вижу все холодно, остро и точно, лицо продолжает гореть. Я думаю, мать скорее потому только удержала отца от новых ударов, что он был очень бледный и мать не хотела, чтобы он «волновался» дальше. А отец хотел ударить меня еще, наверно, из-за этого самого «волнения», которое я им причинил, и главным образом, я думаю, потому, что мать испугалась и, как она выразилась, «у нее сердце остановилось, и голова болит».

Их волнения, страхи меня нисколько не трогают. Я так думаю, что сердце у матери не остановилось по-настоящему, как она говорит, ведь у меня сердце никогда не останавливалось и голова никогда не болела. А бледность отца и его волнение мне только страшны и противны, точно также, как его крики. Я не чувствую к родителям никакого сострадания, как не жалею и самого себя. Так тебе и надо, думаю я, почему ты не выскочил из окна?

Наконец шаги отца замедляются, к матери возвращается ее обычный цвет лица, отец останавливается перед нею и спрашивает ласково:

— Как твое сердце? Уже в порядке?

Мать кивает головой, мол, да, да, потом вынимает из кармана кофточки носовой платок и начинает вытирать глаза, которые блестят слезами. Я не знаю, страхом ли они вызваны, эти слезы, но догадываюсь, что каким-то образом они обращены не целиком ко мне, и потому именно жалею свою мать лишь совсем немножко; да и это сострадание сливается со стыдом, который я испытываю, и с трусливою, но испытующею ненавистью, с которой я гляжу на своего отца. Слезы матери скоро переходят в настоящий плач, и я боюсь, как бы по этому случаю отец не вернулся к пощечинам, и говорю себе: надо стерпеть. Пока, однако, он только бросает на меня пылающий раздражением взгляд, в котором есть и презрение, и больше не обращает на меня внимания; он гладит руку матери, только одну, потому что в другой зажат платок, в который она плачет, теперь уже в голос.

Ее лицо искажается и краснеет, я впервые вижу, чтобы она так горько плакала, и, может быть, думаю я, немножко и из-за меня, и перекошенное лицо стало таким некрасивым, и это трогает меня чуть больше. Отец все время стоит рядом, пытается ее успокоить, а она отвечает, плача:

— Мне лучше выплакаться. — Потом слезы медленно, но все же высыхают. — Ох, какая я несчастная, — говорит она, обернувшись скорее к отцу, чем ко мне. — Как можно делать такие вещи? Он и раньше был шалун, всегда путается под ногами, все утро только и знал, что портить мебель, да это уж ладно, и с Олгушкой ссорился, но такого я бы все-таки не могла про него подумать.

Отец обращается к Олгушке:

— Ссорился он с тобой?

Олгушка отвечает тихо и сдержанно, я чувствую, что она боится отца:

— Он только хотел взять мою сумку.

— А с тобой, Эрнушко?

— Со мной нет, — отвечает Эрнушко спокойно, как и подобает хорошему ученику.

— Если он вас хоть пальцем тронет, тут же скажите мне, я ему кости переломаю! — говорит отец и, обернувшись ко мне, продолжает: — Я тебя научу порядку! Ты у меня угомонишься! Только посмей еще прикоснуться к мебели!

Мать говорит:

— Не тронь его сейчас, лучше спроси, почему он это сделал.

Отец в ответ:

— Потому что угомониться не может, слишком привольно ему живется!

Не знаю и никогда не узнаю, думает ли он о собственном детстве, когда, в обстановке куда более скудной, безропотно голодая, он изучал Толкования под началом моего деда Иеремии. Не знаю, не из этих ли воспоминаний набирает воспаленность стальная синева глаз, которые смотрят теперь на меня, и все его обращение со мною — не тень ли многих лишений и мытарств детства, которые очерствили его сердце?

Я молчу.

Мать встает из-за стола и обращается к отцу:

— Пойдем, может быть, я смогу еще вздремнуть.

Они уходят. Проходя мимо, мать останавливается, треплет меня по щеке и с укором качает головою:

— О, Господи, отчего ты такой скверный мальчишка?

Я не гляжу на нее. Она продолжает:

— Ну, скажи, как ты мог сделать такое?

Я думаю: ей по-настоящему хотелось бы знать, отчего мне так скверно?

Смотрю на нее подозрительно и не могу решить.

Тогда она снова приласкала меня:

— Скажи, мы тебя больше не тронем.

Лицо, смягчившееся от плача, и ласковая рука подкупают меня. Но я все еще подозреваю ее и боюсь отца, всего я ей не скажу, об остальном пусть догадается сама:

— Я хотел выпасть.

Мать ошарашена:

— Что-о? Ты хотел выпрыгнуть? — И, поворачиваясь к отцу: — Слышишь? Ты понимаешь, что он говорит?

Они смотрят друг на друга. Потом отец пренебрежительно отмахивается:

— Да ну! Глупости!

Но мать просит:

— Поговори с ним, ради всего святого!

Отец раздраженно поворачивается ко мне:

— Ты что, не знаешь, что разбился бы вдребезги? Болван! Сумасброд! Ты, верно, думаешь, что выпрыгнуть со второго этажа — это все равно, что соскочить со стула?

Я смотрю на них. Значит, они и сейчас понятия не имеют, что со мною происходит, не знают, что я мог влезть на подоконник и по другой причине, кроме «сумасбродства», или того, что хотел их испугать. Ничего они не знают, да я и не хочу, чтобы узнали.

Мать почти что шепчет:

— Господи Боже, так у него и на самом деле голова набекрень? Может, и не надо было его бить? Лучше бы только объяснить ему, — бормочет она.

Теперь я молчу, а отец пытается успокоить ее так:

— Не верь, будто он не знал, что разобьется! И будто он по-настоящему хотел выпрыгнуть! Для этого голова у него на месте! Просто он распущенный мальчишка и хочет причинить нам беспокойство любой ценой!

Когда я это услышал, мне стало еще более стыдно, что я не выпрыгнул из окна, и я понял, что отец не знает обо мне и того, что знают мать и брат с сестрой. Он от меня всех дальше, и, стало быть, его надо опасаться всегда.

Я слушаю, как он успокаивает мою мать еще несколькими презрительными словами насчет моей головы, потом родители уходят в свою комнату.

После того, как они удалились, наступило тяжелое молчание. Я неподвижно стоял все там же, где отец бил меня по щекам.

Новая буря поднялась во мне. Боль в глубине сердца взывала к мести. Мне хотелось изорвать в клочья тетради брата и сестры, потом вбежать к родителям, так же точно обругать и побить отца, как он расправился со мною, потом выбежать из квартиры, чтобы больше никогда его не видеть, чтобы больше никогда и ничего не приходилось от него принимать и чтобы больше никогда не обращаться к нему «папа». Сердце лихорадочно бьется, все тело дрожит от хотения, но я не могу шевельнуться. Я чувствую, что боюсь отца, потому что маленький, и стыд связывает мне ноги, мне стыдно, что со мною могло случиться все то, что случилось.