Эти опавшие листья - читать онлайн книгу. Автор: Олдос Хаксли cтр.№ 24

– Вполне земные частицы, приобретающие небесное воплощение. Таким образом, ничто небесное не является абсолютным, существующим само по себе. Всего лишь пыль рисует огромные фигуры по небесному своду.

О Боже, не для того же я приехал в Марина-ди-Вецца, чтобы выслушивать нечто подобное?

Голосом громким, но каким-то зажеванным, странно монотонным леди в образе китайского фонарика затянула цитату из Шелли, исказив ее.

– «От пика на пик, как мост протянусь… – начала она, но замолчала, хватая рукой воздух в поисках слова, которое рифмуется с пиком. – Над пучиной каких-то там морей». Я считаю «Облако» одним из самых лучших образцов его творчества. Как прекрасно думать, что Шелли тоже бороздил волны этого моря. И его кремировали совсем недалеко отсюда, где-то там.

Она указала вдоль берега, где за полуденной дымкой протянулся приморский фасад Виареджо – миля за милей. Сейчас различимы были лишь призрачные очертания его пригородов. Но к вечеру он проявится во всей красе: ясно и четко видимый в косых лучах солнца. А с наступлением темноты, словно вырезанные из драгоценных каменей, засверкают огнями «Палас» и «Гран-Бретань», «Европа» (бывшая «Акила нера») и «Савойя», как волшебные игрушки среди множества более мелких гостиниц и пансионов, утонченно красивые издали, до жалости маленькие, что, право, хотелось взгрустнуть над их судьбой. Но в этот момент по ту сторону завесы из дымки сотня тысяч купальщиков устилала телами некогда пустой пляж, где тело Шелли предали когда-то огню. Сосновые боры, среди тишины и ароматных теней, в которых к нему приходили вдохновенные мысли на пути из Пизы, теперь кипели жизнью. Бесчисленные парочки уединялись в этих лесах, чтобы… Ну, и так далее. Стиль сам изливается из моей авторучки. В каждом штрихе черно-синих чернил зарождаются тысячи будущих mots justes ^[7], как будущий характер человека определяется лишь фрагментом одной его хромосомы. Но прошу прощения за отступление.

С молодостью и жизнерадостной энергией у руля, с плотью, переливчато блестящей под полуденным солнцем, а красками ослепительно яркими до такой степени, что они напомнили мне лучшие из творений Этти, живописца, – неповоротливая лодка медленно проплыла в нескольких ярдах от меня. Раскинувшись живым крестом на своей постели из плотной морской воды, я лениво рассматривал их, прищурившись. А они оглядели меня с полным безразличием на лицах, но уже через мгновение отвернулись, словно я был чем-то вроде опустошенной лягушки после окончания периода размножения, каких можно увидеть в пруду плавающими брюхом кверху. Но ведь я же, строго говоря, оставался носителем бессмертной души. И меня поразила мысль, что было бы вполне естественно с их стороны остановить свое судно и приветствовать меня над гладью вод. «Доброе утро, незнакомец! Как поживает ваша душа? И что сделать нам, чтобы спасти свои?» Правда, наша привычка относиться к посторонним людям, как к ничего не значащим для нас разродившимся лягушкам, вероятно, уберегает от множества лишних хлопот.

– «От мыса на мыс…» – внес поправку краснолицый джентльмен, и они стали постепенно удаляться от меня.

А вскоре очень не похожий на остальных, мягкий и застенчивый голосок юного создания предположил, что «каких-то там морей» на самом деле читалось как «кипучих морей».

– По-моему, вы плавы, – отозвался молодой гребец, чей неустанный труд под палящим солнцем располагал к тому, чтобы взглянуть на сей предмет с точки зрения здравого смысла бывалого моряка.

– Но ведь выраженный образ и так слишком ясен, – заметил китайский фонарик презрительным тоном.

Молодой человек на корме отшвырнул окурок и принялся задумчиво насвистывать серенаду. Потом все замолчали. Лодка удалялась с каждым всплеском весел. Последние слова, которые донеслись до меня, были произнесены странно детским голоском молодой женщины на корме.

– Жаль, что я медленно загораю, – произнесла она, поднимая ногу из воды и разглядывая свою все еще бледную плоть. – Словно живу в каком-то подвале. Цвет бланшированных артишоков. Или даже шампиньонов, – недовольно добавила она.

Что-то сказала леди – китайский фонарик, затем красномордый мужчина. Но разобрать смысла слов я не мог. Скоро я вообще перестал их слышать, однако они оставили на память о себе имя Шелли. Именно здесь, в этих водах, ходил он под парусом на утлой шхуне. В одной руке держал своего любимого Софокла, другой сжимал румпель. Его взгляд устремлялся то на мелкий греческий шрифт, то на морской горизонт или в сторону земли, где над горами нависали облака. «Держите курс, Шелли!» – выкрикивал капитан Уильямс. И румпель так резко уходил вправо, что суденышко вздрагивало всем корпусом, грозя перевернуться. А однажды черное мрачное небо раскололось пополам. Грохот и треск! Гром разразился таким звуком, будто огромные булыжники перекатывались по ставшей металлической поверхности туч, эхо отдавалось в небесах и среди гор – «от пика на пик», подумал я, и версия леди – китайского фонарика показалась ближе к истине. «От пика на пик устрашающий крик». А затем с шипением и яростным шумом на них обрушилась огромная вздыбленная волна. И все было кончено.

А ведь даже без подсказки той леди мои мысли могли бы, вероятно, сами обратиться к Шелли. Жизнь на берегу между морем и горами, когда периоды безмятежного покоя сменяются внезапно налетающими штормами, подобна существованию внутри одного из стихотворений Шелли. Ты идешь в нем, окруженный прозрачной красотой фантасмагории. Если бы не сотня тысяч отдыхающих, не джазовый оркестр в «Гранд-отеле», не непрерывная линия примет современной цивилизации, принимающей порой формы заштатных пансионов, миля за милей протянувшихся вдоль чуждого людям моря, ты легко мог бы и сейчас потерять ощущение реальности и вообразить, будто фантазия подменила собой факт. Во времена Шелли, когда берег оставался практически необитаемым, у человека хотя бы имелось оправдание, если он забывал о естественной природе вещей. Живя в мире, где реальность практически неотделима от выкрутасов воображения, любой мог бы найти объяснение, почему он дал столько же воли своей фантазии, сколько позволял себе Шелли.

Но у человека нашего времени, выросшего и воспитанного в типичной современной обстановке, подобных оправданий не существует. Поэт наших дней не может позволить себе духовной роскоши, в которой просто и свободно купались его исторические предшественники. И теперь, лежа на поверхности воды, вдохновленный подобными размышлениями, я повторил мысленно несколько строф, сочиненных ранее.

Как сейчас помню, я сочинил эти строчки сумрачным днем в своей конторе в Гогз-Корте на Феттер-лейн. То есть в той же конторе и в примерно такой день, как сегодня, когда я пишу этот текст. Рефлектор, установленный за моим окном, отражает настолько скудный и размытый свет, что без электрической лампочки никак не обойтись. Воздух пропитан неистребимым запахом типографской краски. Из подвала доносится гул и клацанье печатных станков; из-под них выходят еженедельные двести тысяч экземпляров журнала типа «Чтение для домохозяек». Здесь мы находимся в самом центре нашей вселенной, следовательно, должны признать себя жителями этого прогнившего города, которые делают его только хуже и даже не пытаются бежать.