Хинцель слушал не перебивая и только согласно кивал. Это еще больше возмутило Гретхен, и она продолжила свою гневную речь, добавив еще немножко яда:
– Да, дорогой! Все так и есть, потому что меня угораздило родиться в простой мещанской семье! В нашей мещанской среде одно то, что папа дослужился до руководящей должности на макаронной фабрике, уже считается великим достижением! И мама у меня мещанка – дожила до тридцати трех лет и решила вдруг пойти учиться, выбрав себе самую наимещанскую профессию социального работника! Придется господину барону Целландеру-Целлерхаузену с этим как-то смириться! А если тебе не нравится мое убогое происхождение, дорогой, то поищи себе какую-нибудь уставшую от жизни баронессу! Взаимопонимание будет обеспечено!
Гретхен разошлась не на шутку. Чего только она не наговорила Хинцелю. И что он выпендрежник, который только изображает из себя отщепенца. И что он от скуки и безделья то панкует, красуется в своей кожаной амуниции, бравируя красным чубчиком, то обряжается, как клоун, в какие-то несусветные старперские шмотки и ходит напомаженным щеголем из позапрошлого века! И что для человека, выросшего в восьмикомнатной квартире с горничными и прислугой, жизнь в однокомнатной квартирке без особых удобств – просто маленькое временное развлечение. Такой может себе позволить бить баклуши, изображать крутого и не беспокоиться о деньгах. Потому что у него за спиной – весь клан Целландеров-Целлерхаузенов со всем их состоянием. С таким тылом Хинцель никогда не пропадет!
– Моя бабуля, даже если бы совсем впала в маразм, никогда не могла бы подарить мне столько денег! – кричала Гретхен. – У моей бабушки нет чековой книжки! И счета нет! И денег нет! А для твоей бабушки выдать внучку пару тысяч – плевое дело! Ты самый обыкновенный хлюст-аристократишка с феодальными замашками! У вас так испокон века заведено! Благородным юношам просто положено несколько лет покуролесить! Раньше такие играли в карты, делали долги, пьянствовали и таскались по бабам. А теперь отрываются по-другому, но в сущности ничего не изменилось. Рано или поздно шалун остепенится на радость благородному семейству, готовому в любой момент принять блудного сына в свои объятия!
Последняя часть этой тирады в общих чертах повторяла теорию Мари-Луизы, хотя Гретхен не была сторонницей ее тезисов и к тому же прекрасно знала, что к Хинцелю они неприменимы. Он, конечно, каждый месяц получал от отца чек на определенную сумму и ничего не платил за квартиру, потому что жил в одном из домов, принадлежавших родителю, но сказать, что кто-то из семейства Целландеров-Целлерхаузенов мечтал заключить его в свои объятия и порадоваться возвращению заблудшей овцы в лоно семьи, было бы несправедливо. Просто Гретхен разозлилась, и ее занесло. Она прекрасно знала, как Хинцель относится к своим родственникам, и потому понимала, как оскорбительно для него звучало ее пророчество, что рано или поздно он перестроится и благополучно вольется в размеренную жизнь Целландеров-Целлерхаузенов.
– И как бы ты ни ерепенился, все рано тебе достанется немалое наследство! – добавила Гретхен еще ложку яда. – Даже той части, которая причитается тебе по закону, хватит, чтобы жить, ни в чем себе не отказывая! Богатый наследник может позволить себе говорить, что ему плевать на школу, оценки, успеваемость и прочую ерунду! Я бы тоже на твоем месте так говорила!
Гретхен умолкла, устав от такой длинной речи. «Пусть теперь почешет репу! – подумала она, довольная собой. – И отстанет от меня со своими глупостями!»
Хинцель посмотрел на Гретхен, провел легонько пальцем по щеке с татуировкой и сказал:
– Ты меня не любишь!
Гретхен засопела и принялась хрустеть пальцами. При этом взгляд ее был устремлен на противоположную стенку. Всем своим видом Гретхен давала понять: «Оставь эту тему! Не желаю обсуждать ее сейчас!»
– Ты просто меня не любишь! В этом все дело! – повторил Хинцель.
Гретхен продолжала смотреть в стенку. И чувствовала себя совершенно беспомощной. То, что Хинцель претендует на ее любовь, уже давно не было для нее секретом. Оставалось только не вполне ясным, можно ли назвать ее чувства по отношению к нему любовью. Хинцель ей определенно нравился. Он был ее лучшим другом. Но у нее не было ни малейшего желания, чтобы он ее целовал или обнимал. Поначалу Гретхен думала, что ей не хочется целоваться с Хинцелем из-за его коричневых гнилых зубов. Но несколько месяцев назад он привел зубы в порядок и теперь сверкал белоснежной улыбкой, а Гретхен все равно не испытывала никакой потребности в его поцелуях. Долгое время эта тема вообще как-то не возникала в их отношениях, потому что Хинцель не предпринимал никаких попыток к физическому сближению. Габриэла, знакомая с ним сто лет, утверждала, что Хинцель всегда был таким, и объясняла его поведение зажатостью, причина которой, по ее мнению, таится в глубинах подсознания.
Однако в последнее время Хинцель изменил свое поведение. Нет, он не приставал к Гретхен и не пытался ее поцеловать или обнять. Но почти при всякой встрече он теперь спрашивал, любит ли она его, или упрекал ее в том, что все-таки не любит. Гретхен и рада была бы выдать симпатию, которую она испытывала по отношению к Хинцелю, за любовь, но боялась, что Габриэла ошиблась по части его зажатости и он, услышав ее признание, расплывется в счастливой улыбке и скажет:
– Вот и чудненько! Тогда пойдем ко мне и займемся делом!
Гретхен вынуждена была бы решительно отклонить такое предложение, поскольку совершенно не собиралась отправляться в постель с кем бы то ни было. Вот почему она предпочитала уклоняться от прямых ответов на вопросы настырного Хинцеля.
Хинцель положил ей руку на плечо.
– Почему ты не можешь сказать прямо и честно, что не любишь меня? – спросил он.
– Потому что все не так просто, – ответила Гретхен. – Потому что я сама не знаю!
Хинцель снял руку с ее плеча и натужно рассмеялся.
– Скажите, пожалуйста, она сама не знает! А ты прикинь! Вспомни о своем красавчике Флор-Мажоре! Его-то ты определенно любишь! Если ты и ко мне испытываешь что-то похожее, то это и есть любовь!
– Флориана Кальба я вовсе не люблю! – отрезала Гретхен. – А тебя вообще терпеть не могу! Надоел!
Она встала, взяла папку с тетрадями со стола и направилась к стойке, где дремал старик-официант, чтобы заплатить за выпитые три стакана минералки. Гретхен как раз убирала сдачу в карман, когда в кафе вошли Габриэла с Икси и тут же принялись уговаривать ее остаться. Пришлось наврать, что ей, дескать, срочно нужно домой, в старую квартиру, потому что у Гансика завтра контрольная по математике и она клятвенно обещала ему помочь.
– Вот груша-вруша! – сказала Икси. – Да мы только что видели твоего распрекрасного братца на автобусной остановке. Он сел в 10а и покатил в сторону Герстхофа.
– Не может быть! – воскликнула Гретхен и от волнения сморщила нос. – Вы, наверное, обознались!
Габриэла с Икси рассмеялись.
– Твоего братца ни с кем не перепутаешь! При такой-то комплекции его за километр видать!