– Скажи что-нибудь.
– Аллах милостив, – повторяет Рухшона, наносит удар по двери, чтоб открыли. – Иди, иди.
* * *
– С наступившим вас, Ксения Николаевна, – кивает головой дежурный перед тем, как за ней запереть. Ксения смотрит недоуменно, словно не поняла.
Она выходит на воздух, вдыхает его, идет через темный город, свой город. Люди спят, она нет, это нормально, эти люди ей вверены. Теперь она знает, Кем вверены и зачем. Вот ее дом, позади него она отчетливо представляет себе большую красную башню, самую высокую на много километров кругом.
Глубокой ночью Ксения сидит в прибранной пустой “Пельменной”, улыбается и ест холодное мясо. Душа ее занята насущным: поисками адвоката и связей в области, грядущим строительством, приобретением всей полноты власти. Ксения спокойна: с этим со всем она справится.
Больше нету ни опьянения, ни особой усталости, хотя многовато, конечно, было всего для немолодой уже женщины – за один-то день.
– Никто тебя никуда не выдворит, – шепчет она, – моя деточка, доченька. Будем вместе. В области тоже люди, все образуется. От уродов от здешних избавимся, возьмем в руки город. Заживем по закону, по правде. Работать будем, все вместе. Слабаков всяких, хлюпиков выгоним к чертовой матери. Пить?.. – Ксения останавливается, прислушивается к себе. Нелепость какая-то: что же, не выпьешь теперь? – Пить, – решает, – только по праздникам. По большим, настоящим праздникам.
В этих размышлениях она пребывает долго: что называется, до первых петухов, провозвестников ее нового знания, всеохватного. Потом идет спать.
* * *
Школьного учителя миновали события сегодняшнего дня. Он провел четыре урока – один из них сдвоенный, участвовал в чаепитии с тортом в учительской – мероприятии пустом, но, в общем, теплом. Потом отправился на речку – посмотреть, не пошел ли лед.
На речке учитель встречает отца Александра – тот пришел за тем же самым и тоже улыбается солнышку. Постояли, посмотрели: река все еще лежит подо льдом. С отцом Александром учитель знаком едва-едва и только сейчас замечает, какой у того болезненный, побитый вид. Наверное, он несправедлив к нему.
– Скажите, – вдруг спрашивает священник, – а отчего река не замерзает вся целиком, почему подо льдом вода?
Учитель объясняет: в отличие от других веществ вода имеет наибольшую плотность не в точке замерзания, не при нуле, а при плюс четырех, и потому, когда остывает до нуля, то оказывается наверху. Сверху образуется лед, а под ним остается вода. Если бы не это чудесное ее свойство, то реки промерзали бы полностью и в них прекратилась бы жизнь.
Священник покачивает головой: да, чудо, еще одно доказательство бытия Божия. Река, небо, солнышко – они останутся, а все остальное – пройдет, перемелется, вот о чем он, по-видимому, сейчас думает.
В такой солнечный день не хочется сидеть дома, и учитель решает послоняться по городу. Перед ним новая “Парикмахерская”, через окно он видит свою бывшую ученицу, она ему машет рукой. Действительно, отчего бы ему не подстричься? – он давно не стригся. Она ему моет голову, прикосновения ее теплых пальцев очень приятны. Надо же, двое детей! Учебу, естественно, бросила, да ничему их там толком и не учили. Она некрасивая, но милая, про мужа лучше не спрашивать, пока не скажет сама. Как она шустро работает ножницами! А Димку Чубкина он не помнит? Это же ее бывший одноклассник, теперь она Чубкина, неужели он все забыл?
– Знаете, Сергей Сергеевич, ваши литературные вечера – лучшее, что у нас было в жизни, – говорит парикмахерша. – Когда ты болен и забит… – как там дальше?
Учитель подсказывает – загнан, еще несколько строк, потом уже произносит весь эпилог до конца, про себя. Она сметает с пола отстриженные волосы, он смотрит на них, на нее и думает: Блоку казалось невозможным, чтобы грамотный человек не читал “Бранда”, а вот, поди ж ты, он – учитель литературы, и не читал. Что он вообще знает из Ибсена? Юность – это возмездие. Кому – родителям? А может быть, нам самим?
Он приходит домой, нелепо обедает, с Ибсеном, так что через полчаса уже не может вспомнить, ел ли вообще. Счастливый, ничем не омраченный, почти бездеятельный день. Вечером с улицы слышен непонятный шум, но значения ему учитель не придает. Он ложится в постель и принимается сочинять конец своей исповеди.
Пора сообразить, в чем моя вера, отчего, несмотря ни на что, я бываю неправдоподобно, дико счастлив. Отчего иногда просыпаюсь с особенным чувством, как в детстве, что вот это все и есть рай? Подо мной земля, надо мной небо, и вровень со мной, в мою меру – река, деревья, резные наличники на окнах, весенняя распутица, крик домашней птицы – и тут же – Лермонтов, Блок. Верю ли я, наконец, в Бога?
Основное препятствие между Ним и мною – Верочка. Верочкина смерть не была необходима, смерти вообще не должно существовать. Думать о ней как о месте встречи, ждать ее, как ждешь невесты, – не получается, нет. Смириться, сделать вид, что привык? Мирись, мирись, мизинчик… Очень уж условия мира тяжелы: нате, подпишите капитуляцию. Говорят, Бог не создавал смерти, это сделал человек: запретный плод, все такое. И еще говорят: она – часть разумного процесса, не будь смерти, нами так бы и правил дьявол. Что же, во имя этого Верочка и погибла? Не думаю, не знаю.
Она мне на днях приснилась. “Попробуй, будь счастлив без меня”, – только голос. Почему на “ты”? Была ли это Верочка? Одни вопросы…
Есть и ответы. Я верю, что существует предназначенная мне учительница и что наша разлука подходит к концу. Мы встретимся – в Болдине ли, еще где-нибудь или прямо тут. Встретившись, узнаем друг друга и не расстанемся. Эти приходы, уходы – оттого, что человек теперь мало чувствует, к нам это не относится.
Еще у меня – работа. Я верю, что из правильно поставленной запятой произойдет для моих ребят много хорошего: как именно, не спрашивайте – не отвечу, но из этих подробностей – из слитно-раздельно, из геометрии, из материков и проливов, дат суворовских походов, из любви к Шопену и Блоку – вырастает деятельная, гармоничная жизнь.
И, наконец, я свободен. “Радуйтесь в простоте сердца, доверчиво и мудро”, – говорю я детям и себе. Не сам придумал, но повторяю столь часто, что сделал своим. Таким же своим, как сонных детей в классе, как русскую литературу, как весь Божий мир.
2009, 2012 гг.
Козлы отпущения
экзистенциальная шутка
Действующие лица
Сеня Амстердам, литератор
Гриша Матюшкин, временно неработающий
Катя Шпиллер, детский врач
Антипов (Губошлеп), Архипов (Князь), Андронников (Лифчик) – их одноклассники
Порфирий, юрист третьего класса
Никита, молодой милиционер
Пролог
На авансцене Никита и Порфирий.