Черный Леопард, Рыжий Волк - читать онлайн книгу. Автор: Марлон Джеймс cтр.№ 139

– Им нужно, чтоб ты чистый был, – сказал один из них.

– И что…

Ведро, его я не видел, пока вода мне прямо в лицо не плеснула. Оба стража захохотали, но девчушка стояла смирно.

– Теперь он чистый, – хмыкнул один из стражей.

Венин повернулась, чтоб уйти.

– Ты уходишь? Великая забава еще только предстоит, ведь так, служивые? Она уходит, служивые, она уходит. Что нам делать?

Один из стражей подошел поближе, потом зашел мне за спину. Я и не подумал оглядываться.

– Благородные господа, мы же в Мелелеке? Что такое Мелелек? – спросил я.

Страж сильно врезал мне сзади по колену, я повалился на пол и завыл. Он двинул меня коленом в спину, толкнул меня на землю, стараясь перевернуть. Второй страж побежал ко мне, чтоб за ноги ухватить, только бежал он чересчур быстро. Я махнул ногой и ударил его точно в яйца. Страж пополам сложился, а тот, что к моей шее подбирался, отпрыгнул: наверное, он до этого никогда не видел, чтоб кто-то сопротивлялся. Слегка растерявшись, он снова дернулся, широко раскрыв глаза, потом взмахнул своей палкой.

Не знаю, долго ли я глаз не мог продрать. Дверь открылась, вошли двое мужчин, оба в черных ризах с капюшонами, что скрывали их лица. Один нес мешок, обхватив его руками светлыми, как пудра. Они шли к решетке, а стражи отступали к стене, пока не уперлись в нее спинами. Двое вошли, и стражи вышли, изо всех сил стараясь не побежать. Вошедшие подошли ко мне и наклонились.

Белые ученики.

Некоторые говорят, что название свое они получили, потому как долго колдовством и хитростями занимались, зелье варили и пары жгли до того, что с кожи своей весь коричневый цвет вытравили. Сам я всегда считал, что название это появилось потому, что непотребства свои они творили из ничего, а пустое ничего, оно белого цвета. Глядя на них, люди ошибочно принимали их за альбиносов, а альбиносов за них. Только кожа альбиноса – прихоть богов. В белом же ученике все безбожно. Оба сдвинули капюшоны, из-под них пучком хвостиков выскользнули космы волос. Волосы у них были такими же белыми, как и кожа, глаза черные, бороды пятнистые и тоже космами. Тощие лица с высокими скулами, толстыми розовыми губами. Тот, что справа стоял, был одноглазым. Он схватил меня за щеки, сжал так, чтоб рот раскрылся. Любое слово, какое я пытался выговорить, какой-то волной исходило из головы и умирало, достигнув рта. Одноглазый сунулся пальцами в одну мою ноздрю, потом в другую, потом взглянул на свой палец и показал его второму, который покачивал головой. Второй провел рукой по моим ушам, пальцы у него были шершавые, как шкура животного. Оба переглянулись и кивнули.

– У меня еще одна дырка осталась не проверена. Не проверите? – спросил я.

Одноглазый взялся за свой мешок. И предупредил:

– Боль, какую вы почувствуете, не будет слабой.

Не успел я хоть что-то произнести, как другой ученик заткнул мне рот каменным шаром. Хотелось сказать, ну не дурни ли вы, пусть и не первые дураки в Долинго. Как мне признаваться в чем-то, если у меня рот забит? И опять я учуял запах мальца, до того сильный, почти как если бы тот прямо за стеной темницы находился, но теперь уходил куда-то. Одноглазый ученый потянул за узел у себя на шее и снял капюшон.

Гадкий Ибеджи ^[52]. Я слышал об одном, кого нашли у подножья Колдовских гор и кого Сангома сожгла, невзирая на то, что тот был уже мертв. Он и в состоянии смерти потрясал непоколебимую женщину, потому как был тем минги, которого она убила бы, едва увидев. Гадкий Ибеджи никогда не рождался, но он не нерожденная Дуада, что бродит по миру духов, извиваясь в воздухе, как головастик, и порой выскальзывая в этот мир под видом новорожденного. Гадкий Ибеджи был близнецом, кого материнское лоно давило и мяло, пыталось вовсе извести, но не смогло растворить начисто. Гадкий Ибеджи рос на своем озлоблении, как тот бес собственной плоти тела, что прорывается через грудь женщины, убивая ее тем, что насыщает ядом ее кровь и кости. Гадкий Ибеджи знает, что ему никогда не стать любимчиком, а потому он нападает на второго близнеца еще в утробе. Иногда Гадкий Ибеджи умирает при рождении, когда разум еще не развился. Когда же разум уже развился, то у него одна только забота: выжить. Он залезает в кожу близнеца, сосет еду и воду из его плоти. С близнецом он выходит из утробы и так сливается с его кожей, что мать считает и его плотью младенца, неоформившейся, уродливой, будто горелая, и неприятной, иногда мать бросает обоих на вольных землях – умирать. Тельце морщинистое и пухлое, кожа и волосы, один глаз большой, изо рта все время слюна течет, одна рука с когтями, а другая к животу приросла, как пришитая, бесполезные ноги, как плавники, шлепают, тонкий писун тверд, как палец, а из дырки дерьмо лавой извергается. Он ненавидит близнеца, ведь сам близнецом не станет никогда, но близнец ему нужен, потому как сам он есть пищу не может, не может и воду пить, поскольку горла у него нет, а зубы растут повсюду, даже над глазом. Паразит. Толстый, комковатый, как связанные вместе коровьи внутренности, оставляющий за собой слизь, куда ни поползет.

Одна рука Гадкого Ибеджи выпросталась на шее и груди одноглазого ученика. Тот извлек каждый коготок, и из каждой ранки набежало немного крови. Вторая рука высвободилась с пояса ученика, оставив на нем рубец. Я трясся и кричал в кляп, брыкался, силясь оковы скинуть, но единственное, что оставалось свободным, это мой нос – пыхтеть во гневе. Гадкий Ибеджи поднял голову от плеча близнеца, его единственный глаз широко раскрылся. Голова (комок на комке да сбоку комок) с наростами, венами и громадными вздутиями на правой щеке с чем-то маленьким, ходящим туда-сюда, словно палец. Губы его, сжатые в кончиках рта, разошлись, тельце дернулось и обвисло, как замешенная мука под шлепком. Рот его булькал, как у младенца. Гадкий Ибеджи оставил плечо ученика и сполз мне на живот и на грудь, от него разило подмышечным потом и поносом. Второй ученик схватил меня за голову с обеих сторон и крепко зажал ее. Я вырывался, сопротивлялся, трясся, старался кивнуть, пытался кричать, но все, на что был способен, это моргать да дышать. Гадкий Ибеджи пополз по моей груди, тельце его раздувалось, словно шар, дыхание вырывалось с напором, как у рыбы фугу ^[53]. Он вытянул два длинных костлявых пальца, которые, пройдясь по моим губам, остановились у ноздрей. Глаз Гадкого Ибеджи печально моргнул, а потом он сунул два пальца мне в нос, я закричал и опять закричал, из глаз слезы брызнули. Пальцы, когти скреблись по плоти, протыкали ее насквозь, протыкали кость, вновь прорывались сквозь мясо, двигаясь мимо носа, и между глаз у меня стал огонь разливаться. Пальцы его прошли глаза, пробились через лоб, в висках у меня стучало и тряслось, разум мой пропал во тьме, вернулся и опять во тьме пропал. Лоб у меня горел. Я слышал его когти, царапающие меня, бегающие по мне, словно мыши. Огонь с головы перекинулся мне на спину, расходился по ногам до самых кончиков пальцев, а я трясся, как человек, в чью голову вселились бесы. Тьма накрыла мои глаза и голову, а потом – вспышка.