Феодальная аристократия и кальвинисты во Франции - читать онлайн книгу. Автор: Иван Лучицкий cтр.№ 108

Страница

Никто, может быть, не был в то время более способен, чем Готоман, написать апологию дворянских прав, апологию в защиту борьбы с центральною властью, выставить прошедшее светлым идеалом для будущего, радикальным лекарством против современных зол; ни к кому не могла отнестись с большим доверием, с большею приязнью партия, публицистом которой Готоман сделался еще во времена господства кардинала Лотарингского, ненавистную личность которого он обрисовал такими яркими красками в своем «Послании к тигру Франции». В нем соединялись все те условия и качества, которые необходимы для создания репутации: его громадная эрудиция и его слава как знаменитого ученого, его пылкий, горячий нрав и его гибкий и саркастический ум, его перо, наносившее уже не раз страшные удары врагам, и его слог, в котором, несмотря на чуждые формы языка (он писал по-латыни), проглядывает на каждом шагу личность автора, его настроение и чувства со всеми их оттенками и переходами, наконец, его способность подмечать слабые стороны врага и выставить их в смешном, даже до преувеличения, виде, и его никого и ничего не щадящая насмешка, — все это давало ему возможность с гораздо большею силою, чем кому-либо другому, произвесть впечатление на умы, привлечь к себе внимание. Он был живой человек, человек чувства и деятельности, искренно и горячо преданный своим убеждениям; книга, сухая ученость не успели, да и не могли задушить в нем его порывов. Правда, эти качества, как это бывает всегда, вызывали у одних страшную ненависть: его памфлеты подымали не раз на ноги весь состав тогдашней полиции, и Брантом говорил, что «если бы галантный автор («Тигра») был пойман, то, хотя бы он обладал тысячью жизней, он бы все их потерял»; но зато у других он пользовался сильною привязанностью и уважением. С другой стороны, он был сыном своего века, обладал качествами, или, вернее, приемами, которые, так сказать, прилаживали его к потребностям его времени. В борьбе с противником он не затруднялся прибегать ко всяким средствам: компрометирующие слухи, гиперболическое, часто уродливое изображение личности, запугивание ужасами, которых можно ожидать от известных лиц или известной партии, — ко всему этому прибегал он, чтобы поразить, уничтожить соперника, подорвать к нему уважение и доверие. Так поступил он с кардиналом Лотарингским, с Карлом IX и Екатериною Медичи, так же, если еще не более беспощадным образом, поступал и со своими противниками, Балдуином и Папирием Масоном, написавшими возражения на его книгу «Francogallia». Современники говорили о нем, что он человек «немного легкомысленный, немного нескромный» («un peu léger, un peu indiscret»), что он собирает «без разбора очень мало обоснованные факты» («sans examen des fruits très peu fondés») ^[1199], и говорили правду: Готоман действительно обладал этими качествами. Человек крайне раздражительный и пылкий, вечно ищущий сильных ощущений и борьбы, он рожден был для такой эпохи, какова была эпоха религиозных войн, а в такие эпохи качества, выставляемые в виде укора, недоброжелателям Готомана открывают широкий путь… В эпоху, когда гугеноты не задумывались выдавать за непреложную истину, что Екатерина Медичи производит кесарево сечение над гугенотскими женами с целью истребления еретиков, а католики приравнивали ночные собрания гугенотов к саббатам ведьм и выдумывали на кальвинистов всевозможные ужасы и безобразия, когда, как это всегда случается во времена сильной и упорной борьбы общественных элементов, дискредитировать в глазах общества известную личность, известное направление мысли или деятельности — составляет половину успеха, когда публицисты беззастенчиво лгут и дурачат публику, а лица, власть имеющие, подражают им, кто в глазах известной части общества пользуется наибольшим доверием, чьи произведения больше всего читают, как не таких людей, как Готоман?

Но Готоман был подготовлен играть роль, в эпоху после резни, успел привлечь благосклонное внимание и расположение знати и в силу личных отношений. В его жизни, в его развитии, как и в условиях, при которых он выступил на арену общественной деятельности, было много сходно с Кальвином. Сын советника Парижского парламента, он, подобно Кальвину, предназначался к судебной деятельности и сделался даже адвокатом. Но то была деятельность менее всего способная удовлетворить пылкого, энергического юношу. Если эти вечные процессы, без конца идущие один за другим, эта сизифова работа, тянущаяся от утра до вечера и сегодня, как вчера и завтра, это вечное однообразие ^[1200], доводящее до изнурения, отталкивали Лопиталя, человека, правда, честолюбивого, но с мирными наклонностями, то могли ли они удовлетворить Готомана, у которого громадное честолюбие соединялось с ненасытимою жаждою деятельности, неустанным исканием борьбы? Лопиталь искал отдохновения в деревне, среди природы, в произведениях древности, Готоман не удовлетворился этим и бросился в житейский омут. Он оставил Парламент и процессы, оставил с тем чувством ненависти, которое не умерло в нем и после резни и которое он разделял с гугенотами и знатью, и стал искать в науке, в литературных занятиях, в преподавании того, чего нельзя было найти в стенах суда, в этом «царстве адвокатов». Доктор прав Орлеанского университета в восемнадцать лет, он в глазах отца являлся наиболее способным к судебной карьере и считался наследником его в качестве советника. И эти блестящие надежды теперь разрушались! Разрыв между отцом и сыном был полный. Готоман-сын нанес последний удар сохранившейся еще связи: геройская твердость кальвинистов, подвергнутых на Гревской площади мучительной смерти на медленном огне, произвела на него сильное впечатление, и он сам вступил в ряды последователей нового учения. Когда отец решительно отказался от сына, прекратил выдачу ему пособия, для молодого Готомана настала новая жизнь, исполненная борьбы, лишений и страданий, но вместе с тем такая, которая так соответствовала его натуре.

Еще в Париже он попробовал свои силы на кафедре; его слава как талантливого ученого открывала ему путь даже в заграничные университеты: его приглашали в Оксфорд, в германские университеты, в Лозанну. Иногда он принимал приглашения, но жить для науки и только наукою он был не в силах; его подвижная натура не давала ему покоя. Он перебывал в университетах: Орлеанском, Страсбургском, Лозаннском, Валенском, в Бурже; и везде его встречала сильная и горячая любовь и такая же ненависть. Но едва только открывалась арена для более широкой деятельности, едва только открывалась возможность войти в сношения с вождями партии, с знатью, играть роль, как он бросал все и уходил или к королю Наваррскому, или к принцу Конде в лагерь под Орлеаном. Его честолюбие находило здесь гораздо более полное удовлетворение, здесь он мог заправлять до некоторой степени ходом дел, мог давать советы, сюда и призывали его с этою целью. И здесь-то, среди знати и принцев, благодаря сношениям с ними, он и выработал ту склонность, ту симпатию к знати, которые он постоянно заявлял во все время своей деятельности, выработал и те политические мнения, которые представляют «смесь старых традиций о независимости французской аристократии с демократическим духом Библии и республиканским Греции и Рима». «Он пристрастился к этим мнениям, как пристрастился и к новой вере, отверг те теории общественного права, которые лица его профессии почерпали из изучения римских императорских законов, и с одинаковым отвращением относился и к абсолютной монархии, и к могуществу парламентов» ^[1201]. Его жизнь, этот ряд с неподражаемым искусством и простотою описанных им самим превратностей судьбы ^[1202], это вечное скитальничество с многочисленной семьей и больною женой, часто вызываемое опасностью потерять семью благодаря смутам, зрелище постоянных гонений, страшных зверств, резни и пожаров, пребывание в Парламенте, рядом с тем же уважением, тем сочувствием, с которыми встречали его великие мира сего, — все это создало из него ожесточенного, непримиримого врага существующего порядка и защитника того порядка вещей, который существовал когда-то во Франции и при котором знать управляла страной ^[1203].

Страница