Собиратель рая - читать онлайн книгу. Автор: Евгений Чижов cтр.№ 24

Через подворотню Марина Львовна вышла со двора на улицу. Точнее, это была не улица, а почти безлюдный переулок, залитый ярким светом висевших над проезжей частью ламп. Всё видимое пространство было занято снегом, сыплющимся так густо, что для людей, казалось, совсем не оставалось места. Смутные силуэты виднелись слева и справа, но и те и другие, похоже, удалялись, делаясь всё более невнятными, исчезая на глазах. У кого же ей спросить дорогу? Марина Львовна свернула наугад направо, куда дул ветер и двигалась между высокими домами, сияя в свете ламп, вся снежная масса. Она шла, не чувствуя усталости, хотя давно уже была на ногах; взвихривающийся под колесами редких машин снег наполнял ее легкостью, ветер подталкивал в спину. Ее совсем не беспокоило, что она идет, не зная куда, ей просто нравилось идти среди мельтешения хлопьев, и неважно, что никто еще не попался навстречу, а может, так даже лучше, так никто не мешает ей думать, будто всё это белое кружение, и шелест, и снежный блеск – только для нее. Праздник для нее одной. Хлопья щекотали кожу лица, глаза, веки, и Марина Львовна часто моргала на ходу. Из проехавшей машины раздалась громкая и ритмичная музыка, наполнявшая переулок еще несколько секунд после того, как машина исчезла за пеленой, и Марина Львовна, не сбавляя шага, сделала на ходу несколько танцевальных движений – она никогда не могла слушать музыку без того, чтобы не начать двигаться в такт – и тут же подумала, что на нее могут смотреть из высоких домов по обе стороны переулка. Они сразу наполнились в ее воображении прильнувшими к окнам людьми, невидимыми за темными стеклами, Марина Львовна почувствовала себя как на залитой светом сцене перед затаившимся мраком зрительного зала – и от этого еще более необычно и празднично. Ну и пусть себе смотрят сколько угодно, жалко ей, что ли?! А вот, наконец, и первый встречный, не растворяющийся, как прочие, в метели, а терпеливо поджидающий ее под фонарем. Чем это он там занят? Похоже, изучает содержимое урны. Наверное, выкинул случайно что-нибудь нужное, теперь приходится рыться в мусоре. Приблизившись, Марина Львовна разглядела пожилого небритого мужчину в подпоясанном веревкой демисезонном плаще, под которым, наверное, было так много всего надето для тепла, что он полностью утратил форму тела, превратившись в мятый раздутый мешок, заляпанный жирными пятнами. Вытянув замотанную шарфом шею и наклонившись над урной, мужчина увлеченно рылся в ней гнутой лыжной палкой. Вопроса Марины Львовны он поначалу не услышал, ей пришлось повторять дважды, прежде чем он отвлекся от своего занятия.

– Какой-какой тебе проезд нужен?

У него было длинное узкое лицо с мокрым подбородком в седой щетине, блестевшим то ли от растаявшего снега, то ли от брызжущей у него изо рта, когда говорил, слюны.

– Художественного театра.

– Нету никакого такого проезда. Давным-давно уже нет.

– Как это нет?! – В голосе Марины Львовны вместе с удивлением возникла даже некоторая надменность. – Я же в нем всю жизнь прожила. Куда же он, интересно, мог деться?!

– А вот делся, мать, как всё куда-то девается! Был – и нету. Где я тебе его возьму? Это только кажется, мать, что всё навсегда, а не успеешь оглянуться – хлоп, и нету ничего!

Мокрый подбородок старика (у Марины Львовны пропало всякое желание даже мысленно называть его “пожилым мужчиной” – старик, мерзкий старик, роющийся в отбросах!) ходил вкривь и вкось, беззубый рот извергал вместе со словами фонтаны слюны, но в этом его “хлоп – и нету ничего!” она почувствовала столько яростной неопровержимости, что земля начала уходить у нее из-под ног: неужели она снова где-то ошиблась, ни в чем ведь нельзя быть уверенной, что, если она опять забыла, перепутала, упустила главное, такое ведь случалось с ней не раз и не два! Что, если этот страшный старик прав? На мгновение ей показалось, что за мутными силуэтами зданий в самом деле нет ничего, кроме снега и ветра, а прильнувшие к их окнам невидимые люди все как один смеются над ней: смотрите, скорее смотрите, она опять всё перепутала! За каждым черным стеклом кривилось беззвучным смехом лицо скрытого наблюдателя.

Длинная глухая улица, куда направила Кирилла белая варежка на кусте, вывела его на продуваемый ветром бульвар, почти такой же безлюдный, но с фонарями и скамейками по обе стороны, дающими шанс обнаружить на одной из них Марину Львовну. Вдалеке виднелись какие-то неопределенные человеческие фигуры, среди них вполне могла оказаться и мать. А что, если она давно дома? Если, пока Кирилл мерзнет тут в темноте, она уже вернулась и пьет себе горячий чай с вареньем, поджидая его как ни в чем не бывало? Кирилл достал мобильный, набрал домашний номер – никто не отозвался. А может, она включила на полную громкость телевизор и не слышит звонка? Позвонил еще раз, упорно, пока не одеревенели от ветра пальцы, слушал длинные и тоскливые, как этот бульвар, чем дальше, тем более безнадежные гудки, заставлявшие телефон надрываться в пустой квартире, тревожа чуткую жизнь его коллекций и наполняя комнаты звенящей паникой… Нет, дома ее нет; по крайней мере, никогда раньше не случалось, чтобы мать была дома, а он не мог до нее дозвониться. Хотя… Рано или поздно всё становится возможным. Ничего нельзя исключить. Так или иначе, чувство если и не заведомой напрасности, то нелепости этих его поисков не покидало Кирилла. Оно свистело в ушах пустотой холодного ветра, пахнущего металлом и гарью с железной дороги, оно было написано на лицах редких встречных, знающих, куда идут, даже если их шатало из стороны в сторону, лишь он один понятия не имел, приближается он к своей цели или, наоборот, с каждым шагом удаляется от нее. Моментами, обычно на пересечениях бульвара с поперечными улицами, это чувство становилось настолько сильным – ведь по любой из оставленных за спиной улиц могла идти Марина Львовна, – что Кирилл поневоле воображал себе кого-то, кто видел бы их, его и мать, сверху, с черного беззвездного неба, то сближающихся, то удаляющихся друг от друга, и, должно быть, веселился от души. Ну что ж, пусть хоть кто-то повеселится, даже если и за его счет, он не против, ему не жалко, он даже с радостью принял бы нелепость и напрасность этих поисков, если бы они были необходимой платой за то, чтобы мать уже была дома. Его и самого люди по большей части смешили (бестолковостью, упертостью в никчемные цели, потерянностью в трех соснах своего времени), так что, представляя на ходу своего Бога, как и все, по своему образу и подобию, Король рисовал его себе таким же насмешником, как он сам. Забавно, должно быть, выглядит он сверху на этих промерзших улицах, где пьяных в этот час больше, чем трезвых, в своем послевоенном дафлкоте в стиле маршала Монтгомери: вряд ли у кого-то еще на сотню километров вокруг есть такое пальто, поэтому если на кого-нибудь и смотрят сейчас с небес, то наверняка на него. Кирилл сам посмеялся про себя этой мысли, но всё равно не удержался, чтобы не оглянуться на темную витрину закрытого магазина и оценить в ней свое отражение и как сидит на нем пальто. Оно было одной из самых удачных его находок последнего времени, купленное за гроши на барахолке у хрипатого старика, утверждавшего, что приобрел его в пятьдесят каком-то незапамятном году у мичмана британского судна, заходившего в Мурманск. (Сам бывший моряк, старик говорил “Мурманск”, с ударением на втором слоге, и в доказательство своих сомнительных контактов с иностранным подданным выкрикивал, клокоча и булькая горлом, бессвязные английские фразы, не поддающиеся пониманию.) Британский мичман был широк в плечах, курил табак и пользовался едким мужским одеколоном, так что Король при желании всегда мог ощутить в дафлкоте след его сложно пахнущего присутствия, наделявший его упругой походкой, слегка раскачивающейся, чтобы компенсировать шатание палубы, бравой выправкой, а главное, равнодушием к тому, что он может казаться смешным кому-то там на земле или на небе.