Поделившись мечтами и надеждами, мы заговариваем о родителях и о том, что значит быть полукровкой. Она спрашивает, не еврей ли я; отвечаю отрицательно.
За кувшином красного вина в греческом кафе она интересуется, не коммунист ли я, и, вместо того чтобы снова сказать «нет», я выбираю более свободное направление и признаюсь, что никак не могу сделать выбор между большевиками и меньшевиками, как насчет подсказки?
Мы становимся серьезными, она так уж точно, и начинаем обсуждать Берлинскую стену, которая так засела в моем мозгу, что можно только удивляться — оказывается, не только в моем.
— Мой отец считает ее барьером, чтобы не пускать фашистов, — говорит она.
— Что ж, — говорю, — и такая точка зрения имеет право на жизнь.
Мои слова ее раздосадовали.
— А что это, по-вашему? — спрашивает она.
— Мне не кажется, что Стена построена, чтобы кого-то не пускать, — говорю я. — Мне кажется, ее построили, чтобы людей не выпускать.
После серьезной паузы она делает заявление, на которое мне нечего ответить:
— Мой отец думает иначе, Марсель. Фашисты убили его семью. Этим все сказано.
* * *
— Дневник бедной Лиз переполнен записями о вас, Питер. — Табита одаривает меня доброй жалостливой улыбкой. — Такой галантный. А как прекрасно говорит по-английски! Даже забываешь, что он француз. Как жаль, что в мире мало подобных мужчин. Конечно, с партией вам не по пути, но вы гуманист, вы знаете толк в настоящей любви, и, если с вами немного поработать, не исключено, что когда-нибудь вы увидите свет в конце туннеля. Она не пишет, что хотела бы подсыпать мышьяку в кофе вашей невесты, но и без того все ясно. Если вы забыли, она вас сфотографировала. Вот. Она специально одолжила у отца «Полароид».
Я в кроссовках стою, опираясь на перила. Это она так меня поставила и предупредила, чтобы я держался естественно и не улыбался.
— Боюсь, что им она тоже доступна. Так сказать, улика номер один. Коварный Ромео, который похитил сердце бедной девушки и стал виновником ее смерти. Считайте, что про вас сложили песню.
* * *
— Мы подружились, — объявляю я Джорджу уже не в Хемпстеде солнечным днем за яблочным соком, а снова в Конюшне под фоновое звучание шифровальной машины над нашими головами и перестук пишущих машинок.
Я рассказываю ему подробности оперативной разработки. Она живет с родителями. Ни братьев, ни сестер. Вечером никуда не ходит. Родители постоянно ссорятся. Отец застрял между сионизмом и коммунизмом. Исправно ходит в синагогу и не пропускает собраний с товарищами-партийцами. Мать сугубо светская. Папаша видит Лиз продавщицей одежды. Мамаша видит ее учительницей. У меня складывается впечатление, что Джорджу все это уже известно, не зря же он остановил на ней свой выбор.
— Но чего желает сама Элизабет, вот вопрос? — размышляет он вслух.
— Она желает вырваться из дома, Джордж, — отвечаю я с излишней горячностью.
— Вырваться куда-то или просто вырваться?
Предпочтительнее всего в библиотеку, говорю. Например, марксистскую. Есть такая в Хайгейте, она им даже написала, но они не ответили. А пока работает волонтером в публичной библиотеке по соседству. Читает английские книжки детям иммигрантов, учащим язык. Зачем я говорю все это Джорджу? Он наверняка и так знает.
— Так давай поможем ей, а? Побудь еще немного с ней рядом, прежде чем отбыть к французским берегам. Тебе как, комфортно?
— Не очень.
Сдается мне, что ему тоже.
* * *
Спустя пять дней и две прогулки вдоль канала. Вечером мы снова сидим в Конюшне.
— Посмотрим, понравится ли ей это. — Джордж передает мне страничку, вырванную из еженедельника «Паранормальные явления». — Ты случайно наткнулся на объявление, пока ждал в приемной врача, к которому пришел со своими фармацевтическими препаратами. Зарплата жалкая, но, подозреваю, для нее это не так важно.
«Бейсуотерской библиотеке психических исследований требуется помощник библиотекаря. Запрос вместе с фотографией и краткой автобиографией, написанной от руки, посылайте на имя мисс Элеоноры Крейл».
* * *
— Марсель! Я получила это место, Марсель! — Плача и смеясь, Лиз размахивает письмом в кафе спортивного клуба. — Получила, получила! Папа меня стыдит, называет это заведение буржуазным предрассудком с антисемитским душком. А мама говорит: «Хватайся за такую возможность, это первая ступенька». И я схватилась. С понедельника следующего месяца приступаю!
Положив письмо, она вскакивает и заключает меня в объятия со словами, что я ее лучший друг. А я уже не первый раз сожалею о том, что выдумал свою французскую невесту. И, мне кажется, она тоже об этом сожалеет.
* * *
Как быстро выяснила Табита, вывести меня из себя совсем не сложно.
— Вы пустили ей пыль в глаза, а потом исчезли с горизонта, сообщив своему дружку Алеку, какую чудесную девушку-коммунистку вы ему нашли. Осталось только устроиться в ту же дурацкую библиотеку, и они скоро окажутся в одной постели. Такая была конструкция?
— Ничего я Алеку не сообщал. С Лиз Голд я встретился в рамках операции «Паданец», к которой у Алека на тот момент не было допуска. Если между ними в библиотеке что-то и произошло, то я к этому не имел никакого отношения, и меня никто не поставил в известность.
— И какие же Смайли давал вам указания по поводу Лимаса, когда тот как бы ушел в запой, сопровождавшийся «распадом личности» и «предательствами»?
— Оставаться его другом и действовать сообразно будущим событиям. Имея в виду, что по мере развития операции я стану таким же объектом пристального внимания противника, как и Алек.
— А тем временем инструкции, которые Хозяин отдавал Лимасу, звучали примерно так (поправьте меня, если я ошибаюсь): «Мы знаем, что ты, Алек, ненавидишь американцев, продолжай их ненавидеть. Мы знаем, что ты пьешь как лошадь, можешь удвоить дозу. Мы знаем, что ты любишь подраться, когда выпьешь, не надо себя сдерживать. И вообще, делай все, что тебе заблагорассудится». Похоже на правду?
— Алек, чуть что, лез в драку. Так он мне говорил.
— В смысле, так вам говорил Хозяин?
Куда она клонит? В чьих интересах? Казалось бы, вот сейчас попадет в самую точку, и тут же уходит в сторону, словно боясь ошпариться.
— Так мне говорил Смайли.
* * *
Мы с Алеком во время обеденного перерыва выпиваем в пабе неподалеку от Цирка. Хозяин дал ему последний шанс привести себя в порядок и отправил в банковский отдел на первом этаже с установкой прикарманивать все, что попадется под руку, хотя он мне в этом не признался и вряд ли знает, что я все знаю. Уже полтретьего, мы тридцать минут пересидели, а если ты работаешь на первом этаже, то на обед тебе отводится час, и никаких отмазок.