Расположение в домах и деревьях - читать онлайн книгу. Автор: Аркадий Драгомощенко cтр.№ 54

Впрочем, мы отвлеклись. Ты не закончил рассказ. Итак, тебя потащили к могиле и потребовали последнего слова. Возможно, я что-то упустил, однако у меня сложилось примерно такое представление. Верно?

– Да. Ты ничего не упустил. Меня схватили за руки и потребовали произнести речь. Что я мог сказать? В ту пору я слова со словом правильно связать не мог. Мало того, в голове набирал силу какой-то неизъяснимый сквозняк, от которого нестерпимо хотелось спать.

– Но ты, надеюсь, не оплошал?

– Да. Я не упал в грязь лицом. Я сказал. Я поднял руку, и все затихли. Затем я впечатляюще простёр руку вдаль, вернее, по направлению к матери, которая ждала от меня чего-то необыкновенного. Она, как тебе известно, всегда ждала от меня чего-то, объясняя это родительским инстинктом. Ждала, что я вырасту, стану инженером, учёным или офицером и буду получать много денег, а моё имя бриллиантами выложат на отрогах кавказских гор. Она ждала, что я женюсь на полной красивой девушке, папа которой будет министром. Она ждала, что я куплю ей норковую шубу и отвезу умирать на Бермудские острова, где на неё будут показывать пальцами и говорить: «Смотрите в оба, идут мать и сын. Она вырастила его на гордость всему человечеству. И вот он идёт – гуманист, покровитель слаборазвитых стран, инженер, физик, изобретший новую бомбу. Он статен и суров, он приближен ко двору и может беспрепятственно ездить в Индию…» Она ждала, и я увидел, что настал мой час, иначе лежать мне в яме вместе с отцом год за годом, обращаясь в элементы неорганической природы.

– Ну! Ничего зазорного, Юлий, в этом нет. Все дела хороши, и быть, как ты говоришь, элементом неорганической природы не менее почётно, чем слесарем-ремонтником. Прости, – спохватывается он. – Я слушаю с долженствующим вниманием.

– Настал мой час, – произнёс я мысленно, – спасения ждать неоткуда, и я сказал…

– Молодец, – кивнул он головой, – умница. Люди глупы, это не новость.

– И я сказал: «Я хочу умереть. Я хочу умереть в Сан-Франциско, мама и уважаемая публика. Да, именно этого я хочу сейчас. Неужто вы не понимаете, как это прекрасно – умереть в Сан-Франциско? Потом в Париже, потом в Венеции, в Пекине, на Гаити. Я хочу умереть, мама, в соломенной шляпе и в свежей выстиранной футболке, прижимая к груди немудрёный багаж непреходящих ценностей: «Беломорканал», бутылку пива и историю всех революций. Я хочу умереть в полдень на экваторе, окружённый грохочущим прибоем океана, в толпе освобождённых и сытых народов, которые будут аккомпанировать на скрипках моему переходу в иное состояние. Неужели неясно, чего я хочу?»

И он оборачивается ко мне, грозный герцог мусорных баков. Он становится во весь рост на далёкой крыше, на своей крыше сарая, утопающего в глубине всех отцветших яблоневых садов, где и сад один и сад другой сливаются с садом дяди Коли.

«Я хочу исчезнуть ровно в полдень, не причиняя никому хлопот в связи с погребением. Я хочу, чтобы меня похоронил Бротиган и положил бы на мою грудь, прибавляя к вышеназванным предметам, форель, выловленную им в незапамятные времена в ручьях своей страны, чтобы он единственный оплакал меня, а можно, чтоб и кто-нибудь другой – как хотите, от этого дело не меняется – и чтобы рыба пошла со мной, раздвигая плавниками покровы слежавшейся земли, где мириады червей ждут пяти хлебов моего тела. И стоит ли заводить эту бессмысленную канитель с отвратительным пережитком первобытного общества? Стоит ли меня, сына полковника, бросать за просто так, наспех, в глиняную яму безо всякого сочувствия и любви!»

– Ты выиграл, – смеётся он. – Слово «любовь» убивает человека наповал. Бесспорно, ты нанёс сокрушительный удар по их милым, добрым сердцам.

– «Он прав!» – кричала толпа, – продолжал я. – «Умереть в такую погоду – обыкновенное свинство!». Народ роптал. Бабушка в знак полного согласия с моими доводами выхватила изо рта челюсть и, крякнув, с размаху послала её через головы в могилу. Люди бросились обнимать друг друга, крича: наступил золотой век любви и понимания, нельзя терять ни минуты – нужно что-то делать, строить, петь, танцевать и качать меня. Качать… Я увиливал от объятий, протискиваясь к выходу на главную аллею. В душе я почему-то боялся, как бы они не швырнули меня вслед за бабушкиной челюстью, а там, сам понимаешь: разок-другой лопатой – и тихо, золотой век…

– За челюстью и розой… – негромко произносит он. – А тот старик? Мне не понять. Он что же, ушёл? Не тот псих, который приставал к оратору, а старик в галошах?

– Старик? – переспрашиваю я, переносясь мыслями в минувшее. – Он сказал всё, что сказал. Он выпил водку, помнишь? Бросил кутьи птицам, намекнул о моём будущем и ушёл по аллее, к которой я безуспешно протискивался сквозь ликующую толпу, падая поминутно в сугробы… какие сугробы! – ледяные холмы… падал, полз на карачках, распевая гимны. И я крикнул ему:

– Дюк! – крикнул я что есть мочи, становясь во весь рост на крыше.

– Герцог! – ору я изо всех сил, срывая горло.

Солнце жарит во все лопатки, и шифер тонко прижигает ступни. Это как песок в лесу, когда вокруг глухо жужжит, и на полянах воздух густо налит мёдом зверобоя. Кто-то отошёл от воды. Протагонист отошёл от воды и, ступая босыми ногами, стал подниматься по откосу к дороге, уходящей в лес. Потом, после короткой остановки, он пойдёт дальше. Я пойду дальше. С ним.

Он по дороге пойдёт ещё дальше, спустится в низину, где чувствуется присутствие болота. Через просеки пройдёт, сминая хрупкие водянистые стебли трубника и калужницы. А безмолвие нарушается звоном комариной стаи, неотступно вьющейся над ним то воздушным столпом, то россыпью, как если разогнуться резко и открыть глаза. Шагами завершается тишина, шагами, пеньем лесной птицы, возникающим как бы ниоткуда, берущим начало из того мира, который раскинулся высоко над соснами – очень чужого, совсем несхожего с тем, по которому он идёт.

Попозже, где-нибудь у небольшого случайного пятна воды, блеск ударит неожиданно по глазам, и он присядет на гниющий грабовый ствол и съест кусок яблочного пирога, а остатки ссыплет в воду черноголовым рыбам.

Рыбы долго будут дрожать у берега, стоя на месте в мутной – когда близко смотреть – зелёной воде, уже зацветающей у другого берега, где помельче. И крошки коснуться поверхности, и рыбы бросятся головами вверх, разбивая гладь на мягкие, непрозрачные, но светлые брызги и мгновенную солнечную пыль. Никогда не понять движения рыбы, её сокровенного исчезновения и появления – того, как она стоит на отмелях, или в примятой течением траве, где связи взбудораженных зеркальных пузырьков скользят по длинным листьям, вода течёт, а рыба стоит, и вдруг – муха над водой крохотную тень уронит, и всплеск. Царствует окунь в глубинах, пескарь у берега, мальки летят недвижно над отмелями песка, тычутся доверчиво в босую ногу, а наверху – привычное пенье птицы. Её и видеть не нужно.

Отходя от воды, он снова погрузится в сумрак, рождённый десятью минутами раньше сверкнувшим лесным озерцом – неправильной формы овалом, по краям которого, шипя, клубится мглистый воздух. Потом чаща, заброшенный песчаный карьер, следы узкоколейки, – ещё помнит он короткие, горохом бегущие трамваи фирмы Эриксон, доживавшие век, со скамьями вдоль, два, как бы песком сырым покрытых рельса: бывшая дорога.