Расположение в домах и деревьях - читать онлайн книгу. Автор: Аркадий Драгомощенко cтр.№ 53

Пятнадцатого сентября, в погожий день, когда движения пешеходов замедленны и вселенная сомнамбулически перетекает по белым кругам, я наткнулся на него в известном питейном заведении, именуемом Белые Столбы. В непроницаемой винной духоте он стоял, прислонясь плечом к каменной облицовке стены, сжимая двумя пальцами стакан с багряно изломанным вином. Свет, шедший от окна, освещал его голубоватые сухие руки, лицо находилось в тени и было сосредоточено. Я как бы стоял на месте, приближаясь к нему, моля судьбу об одном – чтобы он не узнал меня или оказался другим человеком, гарь прошлого складывалась, слоилась в сыпучие полосы яви, а в горле напухал снег.

– Ариэль? – сказал я. – Ариэль! Это ты…

Он поднял глаза и долго не узнавал меня. Но вот руки его слегка дрогнули, стакан внезапно накренился, как будто он не мог совладать с руками, и тонкая густая струйка упала на полу пиджака, и только тогда я заметил, что он был в пиджаке немыслимого горохового цвета.

– Я плохо помню, – сказал он исподлобья, отставив стакан и вытирая полу пиджака локтем.

– Но, кажется, припоминаю, – из вежливости прибавил он. – Мы с вами учились в консерватории? Нет?

Я подумал, не зная, как ему ответить, что они всегда появляются слишком поздно. О них думаешь, их зовёшь и они, в конце концов, обязательно приходят, но когда они приходят, уже поздно, и получается то, что сейчас… со мной и с ним.

– В Киеве, – напомнил я. – Мы часто виделись на Бессарабке. Лет семь-восемь назад.

– Вы что хотите, чтобы человек помнил?.. – начал он и запнулся. – Вы хотите, чтобы я поцеловал вас? – продолжил он, поднося стакан ко рту. Но не отпил, поверх стекла произнёс:

– Киев! Киев, знаете… Киев, Одесса, Житомир, Тель-Авив… Ну вот! Теперь помню. Вы не думайте, я вправду кое-что забыл. Как ваш друг? Кажется, он вас любил. Способный молодой человек, очень был способный. Как он?

Я тактично промолчал.

– Ах да!.. теперь помню, – сказал он. – Да. Хорошо. Вот. А я уезжаю. – Он поморщился и посмотрел в окно.

– Куда?

– Не стройте из себя младенца, – строго заметил он. – По-вашему, куда мне уезжать?

– Что вы там будете делать, Ариэль?

– Глупости! Что я буду там делать… – Он пожал плечами. – Что-то. А что я делаю здесь? Что вы здесь делаете?

– Это так, конечно… – замялся я.

Мы оба с интересом проследили полёт синей мухи. Мух стало меньше.

– Что мы здесь делаем? – повторил он свой вопрос. – Здесь мы умираем. Вот что мы здесь делаем. Только не надо меня ни о чём спрашивать! Понимаете? Мы стали большими и умными мастерами по части того, как умирать, ни разу не вспоминая об этом. Художники, мастера, гении…

И почему бы мне теперь не поехать в Тель-Авив? Или не остаться в Вене? Почему мне не стать венским евреем? В Одессе я был. – Он загнул палец. – В Киеве, сами знаете… Там был, здесь был, в тюрьме сидел. Вы знаете, я сидел в тюрьме? О, это большая комедия. Я был настоящим бомжом… мне дали профессию. Теперь я профессионал. Жаль только, что папа не может радоваться моим успехам. Вы помните, наверное, что у меня был отец? Он был… да, папа мой слыл большим учёным среди баранов. Перед смертью, а он, вроде того, что умер год назад, – отец прислал мне письмо. Всё у нас было, но писем не писали… Мы с ним старались не помнить друг о друге, а тут он прислал через знакомых письмо на хорошей такой бумаге, без единой ошибки. Знаете, что он написал? Приблизительно так:

«Нюма, если бы ты знал, как мне тяжко! Я не хочу никому ничего говорить. Мне тяжко всё: и моя фамилия, и мои толстые книги, где, как мне казалось, я очень хитро прятал крохотное семечко правды, которая никому не нужна, будь она даже величиной со слона. Мне тяжко и от себя, потому что я родной твой отец. Ты ничего не смог. У меня хранится твой дневник, который ты вёл в детстве, твои сочинения… Ты был талантливым и добрым ребёнком, ты любил меня и маму, и мы катались на пароходе. У мамы была такая большая соломенная шляпа.

Ты не помнишь, и это неважно, не подумай, что я сужу тебя. Кого я могу судить, как не себя самого? Мне тяжко, что я не могу любить тебя, не могу. И знаешь, почему? Я скажу тебе откровенно, Нюма, ты – свидетель моего стыда. Даже то, что я написал тебе письмо… Месяц назад я поехал в Хмельницк, чтобы собраться с мыслями, отдохнуть, привести себя в порядок. Мне кое-что стало известно – анализы, недомолвки врачей, их уверенность сложилась для меня в исчерпывающую картину. Когда я приехал к Марку Захаровичу… – ты его знаешь. Его любила наша мама. Но не в этом дело. Я просто пришёл к нему. Мы купили пива, сели за стол под грушей в его дворе, поговорили о родственниках – кстати, Нина о тебе всё время расспрашивает, а то, что она вышла замуж, – всего-навсего непроверенные слухи. Попили мы пива, и он первый, я ему ничего не успел сказать – спросил: болен ли я. Я сказал, что мне просто тяжко. Тогда он спросил, почему мне тяжко, и я рассказал всё по порядку. Он кивал головой и приговаривал: «Обычное дело, обычное дело». Рак, говорил я ему, а он знай своё: «Обычное дело!» Потом, когда я выговорился, он спросил, что я оставил себе.

Из общежития молодых милиционеров, откуда неслось то, что принято называть пением, спускались по вековым мостовым, минуя святой источник, забирались в одичавший монастырский сад и там, взгромоздившись на стену, пили вино, вкушая музыку сфер. Далеко внизу лежал Днепр. Далеко впереди не было ничего, на чём мог бы задержаться глаз. Блеск, горячий сиреневый дым. Позади – заросший бурьяном дикий сад. Впереди, за воздушной бездной вставал белый мираж Русановки.

– Ну? И что же ты предпринял? – спрашивает он. Из кармана, извернувшись длинным неудобным телом, вытаскивает полупустую пачку «Памира». – Очнись! – машет перед глазами рукой. – Так нельзя засматриваться.

Я отвожу глаза от крохотной точки, сверкающей за порогом мира. Отвожу глаза от витых слепящих плёсов, от лазури и белизны и смотрю на него. Густой зелёной сетью окутал нас каштан. Вот так под зелёной лампой на мельхиоровой ножке в детстве сидели за чаем, и серебряные ложечки звенели, и звон их был как полусон, полусвет. Я отвожу глаза от сияющей точки, от острия иглы, проплывающей внизу. Лицо Александра принимает выражение, которое я не забуду до гроба.

– Продолжай, – говорит он. – Меньше отступлений. Ты остановился на том, как разъярённая толпа на кладбище, сметая на своём пути духовой оркестр, ринулась к тебе, а твой, этот старик, уходил, не обращая внимания на происходящее. Тебе грозила опасность… Так?

– Саша… – перебиваю я. – Христа ради скажи мне и не обижайся! – Я не решаюсь и замолкаю. Шорох перебегает с ветки на ветку. Машет листьями каштан, теснее запутывая нас в свою терпкую сеть. Сверкающая точка плывёт и плывёт.

– Саша, – говорю я. – Скажи мне ты… Ты – до того, как коснулся тротуара? Или после, потом уже?

– Раньше, гораздо раньше, – тоном, исключающим возражения, отвечает он. – Откровенно говоря, я долго медлил. – Может быть, размышлял, но только не о том, что собираюсь сделать. Всё было решено, и наступило затишье, в котором я находился довольно долго. Ну, а потом выскользнул из себя. Секундой позже услышал стук. Моё тело врезалось в тротуар – и боль выплеснулась из него. Это была очень маленькая боль, как бы робкий абрис её, как бы последнее прости, воздушный поцелуй, который я посылал себе вдогонку. Она отозвалось последней мыслью, которая, скажу тебе, была гораздо больней, – чем-то схожа со спазмом. Но она уже была лишена слов, потому-то я, позволю себе сравнение, вылупился из яйца, как птенец. Я нравился самому себе.