Юрий Поляков. Последний советский писатель - читать онлайн книгу. Автор: Ольга Ярикова cтр.№ 125

Вот там-то, на даче, остро переживая происходящее и не обольщаясь в отношении идейных вдохновителей реформ и самих реформаторов, Юрий поймал себя на том, что разрабатывает сюжет новой повести, фантазируя, чем все могло бы кончиться, если бы демократов у власти сменила другая сила, которую он тоже, кажется, не особенно жаловал. «Мне пришла в голову мысль: если произойдет переворот, хорошо бы всех этих уродов посадить в «демгородок». Так я начал писать…» Добавим, что на сюжет его, возможно, натолкнул октябрьский номер журнала «Столица», где вышла статья «И сова кричала, и самовар гудел…», на обложке которого был изображен улыбающийся Горбачев в арестантской робе с номером на груди «0000000001». А рядом с материалом самого Полякова стоял фрагмент романа «Завтра в России» популярного в ту пору писателя-эмигранта Эдуарда Тополя. Там рассказывалось о том, как Горбачева и его жену после путча засадили в строго охраняемую лесную дачу под Иркутском: «Она, Раиса Горбачева, хозяйка Кремля и теневого «кухонного» правительства, обречена теперь сгнить в этом лесу. Даже местонахождение этой дачи невозможно выпытать у безмолвных солдат охраны…»

Поляков не симпатизировал поверженному президенту-генсеку, но и он вдруг тоже начал ощущать себя в изоляции. За весь 1992-й у него вышло всего несколько статей и интервью, в том числе эссе в «Комсомолке» «От империи лжи к республике вранья». И хотя там еще мелькали характерные для того времени антисоветские мантры, уже прослеживалась тенденция, которая не могла не насторожить ревнителей демократии: автор призывал «отказаться от восторженного придыхания, навязанного нам сначала авторами серии «Пламенные революционеры», а потом серии «Пламенные диссиденты», предоставив делать выводы и переименовывать улицы нашим детям». Так рассуждать тогда было не принято в приличном обществе, где слово «диссидент» значило не меньше, чем теперь звание «Герой России». (Кстати, в статье Поляков отметил актуальную и ныне моду бездумно изводить связанные с советским прошлым названия московских улиц: «…Поспешность приводит обычно к тому, что, например, в Москве исчезла улица Чкалова, но зато осталась станция метро «Войковская», названная так в честь одного из организаторов убийства царской семьи». А ведь ее так и не переименовали, даже спустя 20 лет!)

«…Мы были империей лжи, но заметьте: это была ложь во спасение… — утверждал автор. — Во спасение сомнительного эксперимента, предпринятого прадедушками многих нынешних демократов и бизнесменов, во спасение «всесильной Марксовой теории», оказавшейся неспособной накормить народ, во спасение той коммунальной времянки, которую наскоро сколотили на развалинах исторической России». (Он и сам не подозревал, как изменится его взгляд на «времянку» по мере продолжения следующего «сомнительного эксперимента».) Поляков напоминал читателям самое очевидное из советского прошлого: «пафос трибун и хохот курилок», поразительное «несовпадение слова, мысли и дела» — он еще не был готов смотреть на это прошлое беспристрастно и оценивать его не только через собственные разочарования, но и через достижения и победы. Поляков утверждал, что «не горюет о рухнувшей империи лжи», — однако уже тогда констатировал, что «на ее развалинах возникло не царство правды, а обыкновенная республика вранья… <…> люди решительно прекратили лгать ради «государственных устоев», взапуски начав врать в корыстных интересах, ради преуспевания клана, команды, политической партии, родного этноса… Собственно, ложь стала первой и пока единственной по-настоящему успешно приватизированной государственной собственностью…».

Так говорить с высокой трибуны самой тиражной газеты никто, кроме него, не отваживался. Кстати, годы спустя он напишет о том, что приватизация добралась и до отечественной истории — с вполне предсказуемыми последствиями.

«Комсомолка» «Комсомолкой», но его высказывания появлялись редко: в редакциях осторожно относились к человеку, который в памятной статье «И сова кричала, и самовар гудел…», как сказали бы французы, назвал кошку кошкой: «путч» — пуфом — меж тем любимым занятием демократической печати было в то время разоблачение путчистов.

Самая пора была в ответ обидеться на всех и засесть за работу. Простая жизнь на свежем воздухе очень тому способствовала. Тем более что и действие новой повести происходило примерно в такой же дачной местности, только жили там политические заключенные, демократы, деятельность которых при военном перевороте была признана злонамеренной, а сами они названы злодеятелями, врагоугодниками и отчизнопродавцами — такой уж сюжет сложился у него в голове.

«Демгородок» писался легко: это было страстное послание к соотечественникам, призыв посмотреть на происходящее широко раскрытыми глазами, оценить по достоинству каждую политическую фигуру и то, к чему ведет страну нынешний курс.

«Я сидел на даче, смотрел в окно на осенний, налившийся кровью сад, пил стаканами домашнее вино из черноплодной рябины и думал о том, что стало со страной. Происходящее казалось мне какой-то смесью Босха с Кукрыниксами. Этой смехотворной химере нашел тогда адекватное графическое отображение художник Геннадий Животов, постоянный автор газеты духовной оппозиции «День». Иногда я включал телевизор: там рокотал, как БМП, победно ухмыляющийся Ельцин или несла русофобский бред неопрятная старуха Боннэр. Какие-то странные персонажи с рожами местечковых шулеров объясняли мне, что люди, не вписавшиеся в рынок, не заслуживают права на жизнь, а Россия все равно слишком велика для счастья и обильной жизни. Визгливая Хакамада советовала шахтерам, оставшимся без работы, собирать грибы и ягоды, а похожий на свинью Гайдар чмокал какую-то ересь. Любимец московской интеллигенции Григорий Явлинский, зануда с длинными сальными волосами, признавался в любви к своей еврейской маме и талдычил о том, как нам за 500 дней обустроить Россию. Завсегдатай кремлевских партийных концертов Хазанов мстительно глумился над всем советским. Даже меня, человека, воспитанного в духе непререкаемого интернационализма и заподозренного патриотами в юдофильстве, изумляло количество евреев на один квадратный сантиметр экрана. Причем, начав говорить о чем угодно, они обязательно с придыханием сворачивали на родную тематику, вызывая раздражение у всех остальных, кому не повезло с «пятым» пунктом. Критик Михаил Синельников, с которым я дружил, возмущался, сам будучи евреем: «Такое впечатление, что им дали задание разбудить в стране антисемитизм!» Я в сердцах выключал телевизор, ночью мне снились кошмары, а утром я вставал, садился к пишущей машинке и мстил, мстил, мстил…»

Понимая, что будущая вещь, как когда-то «Сто дней…» и «ЧП…», вызовет неприятие теперь уже не коммунистической, а антикоммунистической власти, Поляков принялся заранее «легализовывать» «Демгородок», еще выстраиваемый на бумаге. 29 апреля 1993 года в «Московском комсомольце» появляется фрагмент «Демгородок. Полуфантастическая повесть». В предисловии говорится: «…Это, по сути, наша сегодняшняя абсурдная жизнь, это моя попытка предостеречь тех, кто не понимает: недоделанная демократия — самый короткий путь назад, в тоталитаризм… Полностью повесть будет опубликована, как всегда, в «Юности».

Говоря о «Демгородке», Владимир Бондаренко позднее писал: «…Юра почему-то умудрился в августе 1993 года в журнале «Смена», в самые напряженно-кровавые дни, в повести «Демгородок»… выдуманным переворотом смести с власти легко угадываемого Ельцина и всех его сатрапов — более того, по велению своего ума и сердца он упрятал их в строго охраняемую зону. Все свое ехидство развернул в сторону столпов демократии. <…> Читатель оказался умнее демократических ниспровергателей. На их глазах писатель заматерел, стал намного богаче его изобретательный язык, с сюжетом вообще Юрий Поляков делал все, что хотел, и все получалось. Хотите детектив — найдете у него такой, что злодея не разгадает до конца никакой знаток Шерлока Холмса. Хотите постмодернизм — вот вам каскад приемов, весь сюжет переворачивается вокруг самого себя, все становится игрой, весь мир разыгрывается, словно колода карт. Но сквозь литературную игру читатель доискивается до трагедии, в шуточках прячется драматизм сегодняшнего человека.