Я задумалась, не уронить ли в лужу рвоты новый капор, но знала, что мама все равно заставит меня его надеть.
Я чувствовала себя такой несчастной. Когда Китс
[40] чувствовал себя несчастным, он всегда надевал чистую рубашку.
Но он же был поэтом.
Мелани я даже не заметила бы, если бы не обошла прилавок кругом, чтобы посмотреть на аквариум.
Она чистила копченую рыбу на большой мраморной плите. Она орудовала тонким разделочным ножом, а кишки бросала в жестяное ведро. Потрошеную рыбу выкладывала на пергаментную бумагу, а на каждую четвертую тушку клала веточку петрушки.
– Мне бы тоже так хотелось, – сказала я.
Она улыбнулась и продолжила работать.
– Тебе нравится это делать?
Она все еще молчала, поэтому я, насколько могла незаметно (насколько вообще способен человек в розовом пластиковом дождевике), скользнула за чан. Сползающий на глаза капор закрывал обзор.
– Можно мне немного наживки для рыбы? – спросила я.
Она подняла глаза, и я заметила, что глаза у нее чудесного серого цвета, как шерстка кошки у Тех, Кто По Соседству.
– Мне не полагается болтать на работе с друзьями.
– Но я же не твоя подруга, – бестактно указала я.
– Нет, но так подумают.
– Ну тогда я вполне могу ею быть.
С секунду она смотрела на меня пристально, потом отвернулась.
– Пошевеливайся, – подстегнула меня мать, внезапно выходя из-за прилавка с устрицами.
– Можно мне новую рыбку для аквариума?
– У нас едва хватает денег кормить тех, кто уже есть, зачем нам лишний рот? И чертова псина в кругленькую сумму обходится.
– Совсем маленькую. Золотую.
– Я сказала – нет. – Она зашагала в сторону «Трикеттс».
Я почувствовала себя обманутой. Если бы она учила меня читать, как учили других детей, у меня не было бы подобных одержимостей. Я довольствовалась бы ручным кроликом и каким-нибудь богомолом.
Я оглянулась.
Но Мелани исчезла.
Когда мы пришли в «Трикеттс», Мэй и Ида уже сидели там.
Ида с головой ушла в спортивные купоны и малиновый десерт.
– Смотри-ка, это они! – пихнула она локтем в бок Мэй, когда мы вошли.
Моя мама рухнула на банкетку.
– Я на последнем издыхании.
– Хлебни-ка «Хорликса».
Мэй крикнула официантке, которая затушила сигарету и пошаркала к нам. Очки сидели у нее на носу криво и были замотаны лейкопластырем.
– Что ты с собой сделала? – воскликнула Мэй. – Минуту назад ничего такого не было.
– Глупая Мона поставила на мои очки коробку с бургерами, – сварливо ответила та, прислоняясь к стене.
– Котлеты сейчас в камень замораживают.
Официантка махнула над столом тряпкой.
– Именно в камень. Это неестественно, – она протерла пепельницу. – Нет, в самой заморозке нет ничего дурного, но можно и переборщить.
– Можно, – согласилась Мэй. – Еще как можно.
– Тут утром миссис Клифтон была, – продолжала официантка. – Простолюдинка, каких свет не видывал, а строит из себя звезду.
Мама покраснела.
– Я ей прямо в лицо сказала. Я сказала: «Дорин, продукты, что ты в своем “Спарксе” берешь, тут за полцены можно купить».
Ида поддакнула.
– И знаешь, что она ответила?
Мэй сказала, что не знает, но догадывается.
– Она сказала, важная как гусыня, мол, люблю, когда в морозилке у меня качественные продукты, люблю, видите ли, знать, что они свежие, миссис Гримсдитч.
– Ха, ну и штучка! – воскликнула Мэй. – Назвала тебя миссис Гримсдитч, да? Чем ее не устроило просто «Бетти»?
– Вот уж точно, – вставила Ида, – что не так с Бетти?
И все трое возмущенно зацокали языками.
Мама понемногу приходила в отчаяние.
– Миссис Гримсдитч… – начала она.
– Что не так с Бетти? – рявкнула, оборачиваясь к ней, официантка.
Мама беспомощно посмотрела на Иду, но та уже погрузилась в свои купоны.
– «Ливерпуль» против «Роверс», – сказала она Мэй. – Как по-твоему?
– Ну же! – вклинилась Бетти. – Так что будете? Не могу я с вами весь день тут торчать, мне стаканы мыть надо.
Мама была явно расстроена.
– Люди в них плюют и все такое, просто с души воротит.
Она посмотрела на меня.
– Нужна работа по субботам?
Мама просветлела:
– Да, ей нужна.
– Так прямо сегодня можно начать, верно, Бетти? – оторвалась от своих купонов Ида.
– Ага, – откликнулась Бетти, – вон там стоят.
И я взялась за работу, а мама, Ида и Мэй занялись купонами и пили «Хорликс». Я была не против работы, и слюны в стаканах было немного, а кроме того, меня оставили в покое, и я могла вволю думать про рыбную лавку и Мелани.
Неделю за неделей я ходила туда. Просто посмотреть.
А потом вдруг ее там не оказалось.
Мне оставалось только пялиться на улиток-трубачей в витрине.
Трубачи – странные, и это почему-то утешает.
Они понятия не имеют об общинной жизни и размножаются очень тихо.
Но у них огромное чувство собственного достоинства.
Даже когда они лежат отверстием вниз в поддоне с уксусом, в трубачах есть что-то благородное.
А такое мало о ком можно сказать.
«Откуда у меня такие мысли?» – недоумевала я. Потом, как раз когда я собиралась отвернуться и купить себе запеченную картофелину в утешение, я увидела, как из-за угла выходит Мелани. Я направилась прямиком к ней. Вид у нее стал чуточку удивленный.
– Привет! Я думала, ты уволилась.
– Я и уволилась: теперь работаю в библиотеке, но только по утрам в субботу.
Что еще я могла сказать? Как заставить ее остаться?
– Хочешь запеченную картофелину? – спросила я наобум.
Улыбнувшись, она ответила, что хочет, и мы пошли есть картофель на скамейку перед универмагом «Вулсворт». Я очень нервничала, и бо́льшая часть моей картошки досталась голубям. Мелани говорила о погоде, и о своей матери, и о том, что у нее нет отца.
– У меня тоже нет, – сказала я, чтобы она почувствовала себя лучше. – Ну в некотором роде.
Потом я объяснила про нашу церковь и про то, что мы с мамой посвящены Господу. Диковато, наверное, прозвучало, но я знала, что это только оттого, что я сама нервничала. Я спросила, ходит ли она в церковь, а она ответила, что ходит, но там мало чего интересного, и, разумеется, я пригласила ее завтра же прийти в нашу.