Свет мой ясный  - читать онлайн книгу. Автор: Елена Арсеньева cтр.№ 43

– Tы погляди! Мочит и мочит! – воскликнула Катюшка, уставясь в окно с таким изумлением, словно не она только что ехала в карете по этой дождевине и не ее новехонькое, с иголочки, платьице – малиновое, атласное, все спереди по лифу и шнипу обшитое черным узким кружевцом шантильи, так что получался как бы маленький кокетливый передничек, – не ее, стало быть, платьице было кое-где забрызгано по подолу.

– Лёньки что-то не видно, – сказала Катюшка, озираясь так, словно он мог прятаться где-нибудь под лавкою или в знаменитом заморском шкапу. – Как его голова? Все еще недужит?

– Получше, – разомкнула наконец губы Алена. – Я ему лист капустный навязываю – боль и вытягивается. Клюквы бы хорошо моченой, да на нее нынче неурожай. И не время еще клюкве…

– Не время, – вздохнула Катюшка с такой тоской, словно это было самой большой потерею в ее жизни.

Что-то с нею было не то. Алена знала, что Катюшка привязана к ней всем сердцем, но вообразить себе, что на Катюшке только из сочувствия к подруге лица нет, – на это Аленина воображения не хватало.

«Да что может случиться, впрочем? Небось с Людвигом поссорилась. Небось застиг ее с кем-нибудь… не в урочный час».

– А Фрицци… – вкрадчиво спросила Катюшка, – Фрицци, часом, не дома?

– Слава Богу, – с чувством отозвалась Алена, – чем свет ускакал.

– А-а, ну-ну… – Показалось, или впрямь в голосе Катюшки проскользнуло разочарование? Однако слова ее противоречили звуку: – Ну, вот и хорошо! Вот и поболтаем на свободе. Я-то, собственно, чего приехала? Поглядеть смерть любопытно, чего он тебе из Питербурха навез, каких подарочков?

Ну, Катюшка верна себе! Умирать будет, а не уймется: по моде ли саван сшит? Ну что ж, пусть хоть она потешится. Глядишь, от сердца отляжет.

Алена неохотно отомкнула дверцы:

– Гляди, коли любопытно.

Катюшка, не скрывая нетерпения, метнулась к шкапу и засновала в нем руками, вытаскивая на свет Божий новые роброны, кои теснились один к другому своими розовыми, алыми и желтыми боками. Пальцы ее алчно вцеплялись в узорчатую парчу, трип, травчатые шелка – и тихие вздохи, похожие на подавленные стоны, вырывались из ее взволнованно вздымающейся груди.

Да, Катюшке все должно было нравиться: ведь это ее излюбленные цвета. Алена любила только синее, голубое, серое да белое. Фриц же, будто нарочно, навез нарядов по вкусу своей бывшей любушки – и был немало удивлен, когда на лице Алены при виде этого попугайского разноцветья отразился искренний испуг. Более того – Фриц был разгневан полным пренебрежением, которое выказала Ленхен к новым своим перышкам, и сказать, что между Фрицем и его голубкою пробежала черная кошка, – значило ничего не сказать.

Не кошка, а котище! Hет, стая котищ! И они все еще бегут…

Хоть убей, Алена не могла заставить себя хотя бы из вежливости изобразить восторг от подарка. И несусветная расцветка была тут совершенно ни при чем. Окажись шкап заполнен самыми изысканными сине-серо-голубыми нарядами, это нимало не развеяло бы ее уныния. То есть, может, и развеяло бы, ежели б к этим нарядам не полагался в качестве непременного приложения саксонский барон Фриц фон Принц…

– Да, богато, богато! – возбужденно бормотала меж тем Катюшка, в лицо которой воротились живые краски – впрочем, быть может, это были яркие сполохи шелков, атласов и тафты. – Чего ж ты в старом да сером сидишь, как та вдовица?

– Ни вдовица, ни девица да ни мужнина жена, – вздохнула Алена. – Или ядом отравиться, коли жизнь мне не мила?

Катюшкины брови взлетели чуть ли не выше малинового фонтажа.

– Не складно выходит, – сказала она, сузив глаза и неотрывно глядя на Алену. – Вирши твои не складные!

– Какова жизнь, таковы и вирши! – криво усмехнулась та.

– Да полно тебе тужить! – вдруг хлопнула ее по плечу Катюшка, да таково разудало, что Алена даже присела. – Неужели в твоей зелейной премудрости не сыщется какой-нито присушки? Помнишь, ты меня сама учила: баенной водой с бела тела моего обмыть сладкий пряник, а затем ту водицу подслащенную дать милу другу. Конечно, Аржанова голыми руками не возьмешь, да ведь и зелий приворотных множество! Ну, – Катюшка аж завела глаза, пытаясь вспомнить, – любисток, или какая-нибудь там иголочка наговоренная, или соль… Да! – чуть ли не взвизгнула она. – А крови наши бабьи? Сама знаешь, который мужик кровей твоих тайных невзначай отведает – иссохнет по тебе!

Алена только головой покачала. И симтарин-траву, где один корень в точности схож с мужиком, а другой – с женкою, и глаза змеиные, и ворот рубашки («Как рубашка к телу льнет, так и мил друг льнул бы ко мне!»), и все несчетное число заговорных слов, обращенных в хоть и в плоть, в тоску тоскучую и сухоту сухотучую, – да мало ли чего она могла добавить к Катюшкиным советам! Чего греха таить, подступали иной раз мучительные желания опоить Егора тайным зельем, разум его отнять и сердце высосать, да знала Алена, знала доподлинно: все, что в любви наваждено, то не прочно, не вечно и от лукавого. Помнила – в том же Любавине ходила из уст в уста молва про одну девку, которая любила парня-пастуха. По нему все девки сохли: красивый был! И на ту девицу он вовсе не глядел. А про мать ее слухи шли: нечиста была, говорили, колдовать умела. И вдруг как гром с ясного неба: присватался пастух к ее дочери! Ну, совет да любовь, честным пирком да за свадебку… Только видит народ: под венцом пастух стоял как во сне, и за свадебным столом сидел таков же, да и потом будто подменили парня. Мало, никто не видал, не слыхал, чтоб с женой миловались они, – стал мужик толстеть. Живот вырос – страх смотреть, дышать тяжело стал. Думали, что помрет скоро…

И объявился тогда в Любавине какой-то пришлый старичок. Пожалел, что ли, парня… Истопил баню докрасна и повел его туда. Что там они делали, никто не знал, но потом люди говорили, будто много чего старик в печь поскидал… И вылечил парня! А сам ушел, не видели его больше, старичка-то. И парень от жены ушел. Поселился на краю деревни, бобылем жить стал, так и помер один – и баба его одна померла, без детей, без мужа, тоже – ни вдовица, ни девица…

Словом, Алена знала твердо: сердцу не прикажешь. Не терт-де калач, не мят-де ремень, не тот-де сапог не в ту ногу обут, не садится лычко к ремешку лицом… Мил-добр, да мне не ровня!

Она ничего не стала пояснять Катюшке: только слабо улыбнулась, но, верно, такая боль, денная и нощная, неизбывная проглянула в этой неживой улыбке, что Катюшка даже за сердце схватилась.

– Эх, житье наше бабье! – сказала она с ненавистью. – Вечно нам надо кому-то голову на плечо приклонять!

«Не кому-то, – печально подумала Алена. – Только ему одному. Единственному! Но радости земные, как посещения ангелов, кратки…»

Думала, что слезы уже все выплаканы, ан нет, они уже тут как тут: защипали глаза, повисли на ресницах…

– Ой, не надо! – умоляюще, дрожащим голоском возопила Катюшка. – Не плачь, ради Христа! Не то я и сама… сама… А на дворе и так мокро. Небось, Фрицци дождик из Питербурха привез?