Приговорен к расстрелу - читать онлайн книгу. Автор: Петр Патрушев cтр.№ 6

Я начал экспериментировать с гипнозом, когда мне было около двенадцати-тринадцати лет, после прочтения другой из дореволюционных книг по этому предмету. Моя сестра стала моим первым субъектом воздействия, причем сомнамбулистическим. Я мог вызывать у нее иллюзии, и даже галлюцинации. Это давало мне ощущение силы, настоящего знания. Паранормальное, трансцендентальное, становилось ощутимым, я мог экспериментировать с ним. Мы имели дело с другой реальностью, не похожей на мрачную сущность повседневной жизни и мелкие преследования нас матерью и школой.

В чем-то, наверное, я пытался идти по стопам своего прадеда Мирона, травника и целителя. Мать сохранила его заговоры и молитвы. Они напоминали смесь языческих заклинаний и православных молитв. Заговоры были от всего — от укуса змеи, «захода» ^[1] у ребенка, кровотечения, сглаза.

Мирон был добрым и отзывчивым человеком, часто лечившим пациентов бесплатно, или за плату натурой. В конце концов, он так и погиб, пойдя к больному в пургу. Как всегда, его немного угостили водкой, на посошок, и он замерз по дороге домой. Говорят, такая смерть — самая безболезненная.

Еще одним контактом со сверхъестественным в детстве была моя тетя Тася, жена Михаила, работника НКВД. Если можно себе представить некое подобие ведьмы в советском контексте, то это тетя Тася. Она постоянно пыталась приворожить своего мужа, используя такие странные способы, как клетку с мертвым воробьем на замке, которую она подкладывала к нему на ночь под кровать. Дядя Миша горько жаловался моей матери, утверждая, что подобные усилия со стороны его жены полностью незаслуженны. Он был верным мужем, проводившим слишком много времени на работе. Тася постоянно приводила к ним если не в дом, то в баню во дворе всяких шаманов и целителей. Бой барабана и заклинания и песнопения, доносившиеся из бани, приводили Михаила в панику. Их могли услышать соседи и донести куда надо. Несмотря на его связи и положение, поведение его жены грозило не только отразиться на его карьере — он мог сам оказаться в тюрьме, которой заведовал.

В конце концов, он попытался порвать с Тасей, уехав от нее как можно дальше, на Камчатку, но то ли стараниями его жены, то ли по еще какой причине заболел загадочным кожным заболеванием, которое не могли вылечить врачи. В конце концов, он вынужден был оставить свою работу партийного администратора и уйти в тайгу, где прожил несколько лет как отшельник, общаясь только с камчадалами. И там, у них, научился лечению травами и использованию мухомора для сеансов шаманизма.

Дядя Миша вылечился и стал известным травником, экспортировавшим свои настойки даже в Японию. Он зарабатывал неплохие деньги и построил своего рода маленький курорт. Однако привычка к алкоголю (тем более разбавленному настойкой мухомора) доконала его. У него ампутировали ногу, зараженную гангреной. Он до конца своих дней остался коммунистом, не простившим мне моего побега. Тем не менее, в единственном ко мне письме за рубеж уже в послеперестроечные годы он приглашал меня на Камчатку, «чтобы потратить накопленные у капиталистов деньги» и, раз уж я еду, привезти ему приличную инвалидную коляску, достать которую на Камчатке невозможно.

* * *

Когда мне было около девяти, я поехал в пионерский лагерь. С собой я взял большой охотничий нож, который, как помню, позаимствовал у моего дяди (большую часть моей жизни я увлекался собиранием ножей хорошего качества).

Какой-то мальчишка нашел нож и попытался забрать его у меня. Я ударил его, у него из носа потекла кровь. Вошла одна из наших воспитательниц и увидела меня стоящим перед этим мальчиком — оба в окровавленных рубашках, а у меня в руках нож. Она упала в обморок. Это был конец моего пребывания в лагере. Нужно было бежать. Так позорно провалилась моя первая попытка вхождения в коллективную советскую реальность. Поймав случайный грузовик, я поехал домой.

В возрасте четырнадцати лет состоялся мой второй и окончательный побег из родительского дома. Враждебность между матерью и мной становилась непереносимой. Я делался все более непокорным, вызывающим и раздражительным. Но отметки в школе всегда были хорошими. Все делалось так, чтобы у матери практически не оставалось повода для обвинений по отношению ко мне.

На какое-то время я попал в плохую компанию, оказавшись вовлеченным в банду карманников. Правда, я либо стоял «на шухере», либо только присутствовал при кражах, получая в награду пригоршню конфет. Но, к счастью, я быстро расстался с этой компанией. Однако эти ребята давали какое-то возбуждение и чувство общности, которых мне не хватало дома. Они могли также защитить меня от хулиганов (порой поход из дома в школу был связан с прохождением нескольких враждебных улиц, где тебя могли поджидать с кастетом или палкой). У меня не было отца, который мог бы отпугнуть их, а мой старший брат отсутствовал, реально или психологически.

К концу моей жизни в семье я был на грани того, чтобы силой противиться матери всякий раз, когда она нападала на меня. Прямо перед окончанием школы меня собирались принять в комсомол. И вот тут мать пришла в школу, чтобы пожаловаться на мое поведение, — поступок совершенно не в ее характере. Я был страшно сконфужен перед своими друзьями, в глазах которых уже создал себе ореол свободы и непокорности. Мне не хотелось быть комсомольцем, но отказаться от этого должен был я сам!

Я перерос городок Колпашево. Мне снился повторяющийся сон, будто я в Молдавии — стране вина, веселых песен и зеленых гор. В стране, где поэт Пушкин провел время в изгнании. Что-то гнало меня из моего родного городка. Была ли это просто жажда нового и попытка уйти от семейных дрязг? Или я где-то подсознательно чуял, что рядом лежали кости заключенных, жертв ГУЛАГа, похороненных в болотной тине под нашими улицами, кости, которые обнажились как-то во время весеннего паводка? ^[2] Место гибельной ссылки — вот чем прославился в истории наш городок. Позднее я узнал, что сюда был сослан, а позже подвергнут жестоким пыткам и убит в томской тюрьме поэт Николай Клюев, религиозный мистик и прорицатель. Сверхъестественно, но он в одной из поэм предсказал гибель Аральского моря («Что зыбь Арала в мертвой тине…»), как и другие катастрофы, которые безбожное, высокомерное безумие коммунистов навлекло на Россию. Он предвидел эти экологические катастрофы за полстолетия с лишним до них, написав:

В том же году я поехал в Томск под предлогом повидать брата. Жизнь в Колпашево душила меня. Дом стал тесен. Я хотел вырваться из него любой ценой. И мне открылись новые горизонты, путь для бегства. Вместо того, чтобы провести еще три года в родном городе до окончания школы, я сумел поступить в техникум и получить диплом.