100 рассказов из истории медицины  - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Шифрин cтр.№ 28

Казначея письмо взбесило. Чокнутый квакер! Что он знает о Канаде? Сидел бы в морге, мариновал лимфомы. Письменный ответ был самый формальный: нельзя верить на слово одному человеку, надо запросить правление компании, и вообще у вас неверные сведения.

Ходжкин так переживал, что слег на несколько месяцев с нервным расстройством. Еще одной причиной срыва было замужество Сары Годли, которая так и не дождалась разрешения на брак с двоюродным братом. Едва Ходжкин оправился, казначей подстроил ему пакость. В 1837 г. произошли перемены в ученом совете: умер один профессор, вместо него был выбран знаменитый Аддисон, и освободилось место ассистента, о котором Ходжкин мечтал уже 10 лет. Харрисон сделал все, чтобы провалить его на выборах. Тогда Ходжкин подал заявление об уходе.

Его просили остаться: ведь это большой урон для науки, и как вы бросите свой музей препаратов, дело всей жизни? На это Ходжкин ответил вполне по-достоевски: «Мы не сможем работать вместе. Вы передо мной виноваты, значит, вы будете мне мстить».

Оставшись без источника новых препаратов, Ходжкин прекратил исследования. На жизнь хватало доходов от частной практики. Он занялся защитой туземных народов. Отсутствие в доме любимой женщины компенсировали гости со всего света, за которых он хлопотал. Кто только не жил у Ходжкина: канадские индейцы, новозеландские маори, американские негры!

Насчет судьбы афроамериканцев ломали копья два лагеря. Аболиционисты желали просто отменить рабство в южных штатах США и выдать чернокожим паспорта. Колонизаторы собирались вывезти их на историческую родину в Африку, для чего приобретали землю на месте нынешней Либерии. Ходжкин был за колонизаторов. Памятуя историю своего увольнения, он писал в Американское колонизационное общество: «Человеку свойственно испытывать негативные чувства к тем, кого он долгое время обижал. Тому примером наш английский доморощенный антисемитизм».

Ходжкин так много помогал колонизационному обществу, что стал его вице-президентом и представителем в Лондоне. Когда в 1847 г. черные американские колонисты в Африке провозгласили суверенитет, судьба нового государства зависела от признания Великобританией. В ход, как таран, пошел Монтефиоре. Добро было получено. Джозеф Дженкинс Робертс, первый президент Либерии, прибыл в Лондон, остановился у Ходжкина, и тот представил его министру иностранных дел Британии лорду Пальмерстону. Когда королева подписала грамоту о дипломатическом признании Либерии, документ был вручен Ходжкину.

В 50 лет доктор женился на вдове с хорошим характером. Она создала уют и заботилась о здоровье мужа, но любимой так и не стала. Ходжкин под разными предлогами исчезал из дома. Вместе со своим другом Монтефиоре он мотался по миру, заступаясь за обиженных евреев. Условия в дороге были как во времена Крестовых походов. В Марокко они спали на земле и пили воду из луж. В Средиземном море едва не потерпели кораблекрушение. На Святой земле, где Монтефиоре начал создавать еврейские колонии по образцу Либерии, Ходжкин умер от холеры. В прощальном письме жене, отправленном из Яффы, он сожалел, что так мало успел послужить людям.

Похоронили его в Яффе, рядом с новым кварталом, построенным на средства Монтефиоре. Тамошнее христианское кладбище нередко посещают студенты-медики. Рассказывают, что надо сходить на могилу Ходжкина перед экзаменом по патологии – это будто бы принесет удачу.

20 апреля 1829 г. в Москве с подачи доктора Фёдора Петровича Гааза было решено не сковывать вместе ссыльных, которые отправляются по этапу. С этого дня в России понятие «права человека» перестало быть просто сочетанием звуков. В борьбе за эти права Гааз создал первый в Москве травмпункт и первым стал принимать на работу в больницы женщин.

Поначалу биография Гааза была типичной историей квалифицированного немецкого врача, по контракту приехавшего в Россию. В 1806 г. совсем юным доктором он подрядился вылечить княгиню Репнину-Волконскую от трахомы и четыре года был ее личным врачом на всем готовом с громадным жалованьем в 2000 рублей. В Москве лечил богатых за хорошие деньги, бедных бесплатно. Царским указом был назначен главным врачом Павловской больницы (ныне ГКБ № 4). Воевал. В 1814 г. дошел с русской армией до Парижа. Потом вернулся, пользовал московский высший свет, был в моде. Купил огромный дом на Кузнецком Мосту и деревню в 35 верстах от города, где завел ткацкую фабрику.

Все пошло не так после того, как генерал-губернатор князь Дмитрий Голицын, один из пациентов Гааза, назначил его главным врачом Москвы. Доктор обнаружил, что на официальной должности ничего сделать нельзя. Гааз то предлагал облегчить русским фармацевтам регистрацию новых лекарств, то пытался организовать оспопрививание или службу помощи больным с апоплексическим ударом, но отвечали ему отписками вроде «доведено до сведения», «на сей счет уже существуют надлежащие законные постановления», «мера излишняя» и «средств не отпущено». Когда инициативы немца надоели, его попытались объявить «иностранным агентом» – ведь он формально был прусским подданным. Но другие ветераны не дали его в обиду, и тогда против Гааза возбудили дело о нецелевом расходовании средств, так что ему пришлось все-таки подать в отставку. Служебное расследование длилось 19 лет и закончилось полным оправданием.

Голицын предложил своему доктору другое общественное дело – стать секретарем тюремного комитета. Организация благотворительная: первые лица города распределяли пожертвования в пользу ссыльных и заключенных. Гааз подошел к делу как профессионал. Он осмотрел массу арестантов московских тюрем, изучил их дела и пришел к выводу, что за преступлением стоит болезнь, физическая либо душевная. Болезни подавляют или злокозненно возбуждают нрав человека, ослепляют и расслабляют его «так, что он становится послушным орудием в руках злодеев, невольным исполнителем повелений дьявольских». В наши дни доказано, что ряд заболеваний воздействует на область мозга, отвечающую за социальное поведение. Здесь Гааз обогнал свое время. Из его догадки следовало, что для исправления преступников их надо сначала вылечить.

В реальности осужденных калечили еще на этапе. Чтобы облегчить жизнь конвою и сократить его численность, арестантов и ссыльных в пути приковывали к железному пруту. Человек восемь-десять разного пола, возраста и состояния здоровья брели вместе сотни верст. Наручни раскалялись на солнце и отмораживали руки зимой; тяжелобольные висели на пруте, обременяя остальных. Так поступали со ссыльными, наказанными за легкие преступления, вроде беспаспортных или крепостных, опоздавших вернуться с отхожего промысла. Настоящим профессиональным преступникам было проще: они шли на каторгу в индивидуальных кандалах.

Все ссыльные из Европейской России, Белоруссии, Польши, Украины и Прибалтики проходили через Москву. Перед отправкой в Сибирь их приковывали к пруту в Покровских казармах. По приглашению Гааза генерал-губернатор Голицын 20 апреля 1829 г. посетил казармы, увидел процесс своими глазами и ужаснулся. Он приказал доктору придумать, как отказаться от прута.

Гааз принялся разрабатывать новые, облегченные кандалы. Испытывал он их лично: приказывал заковать себя в цепи и ходил по кабинету кругами, пока не преодолевал дистанцию, равную первому переходу этапа – до Богородска (ныне Ногинск, в 54 километрах от Покровских казарм). Оказалось, что надежные кандалы, не сковывающие движения, могут весить всего 1200 граммов. В результате этих экспериментов Гааз проникся еще большим сочувствием к ссыльным. Он изготовил за свой счет огромное количество таких наручников и хотел поскорее заменить ими чудовищные прутья.