Рудник. Сибирские хроники - читать онлайн книгу. Автор: Мария Бушуева cтр.№ 20

Министерство ИМПЕРАТОРСКОГО двора

КАБИНЕТ ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА

Земельно-Заводской Отдел

№ 10356

Санкт-Петербург

Начальнику Алтайскаго Округа

Разсмотрев представления Вашего Превосходительства от 26 августа 1889 года за № 221 и 26 Мая 1890 года за № 37 о неправильных действиях по службе бывшего Управляющего медными рудниками Горнаго Инженера Маляревского, в связи с представленным впоследствии в Кабинет ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА формальным следственным производством по сему делу, КАБИНЕТ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА нашел, что Горный Инженер Маляревский подлежит преданию суду по обвинению в преступных деяниях, предусмотренных ст. 404, 410, 411, 417, 283 и 153 Улож. о наказ.

Высшая мера наказания, определенная в законе, за такие преступные деяния, есть удаление от должности и заключение в тюрьме или крепости…

(Всплывали все новые и новые противозаконные злоупотребления Маляревского, и он в который раз представал перед судом. Но напрасно чиновник Главного управления Алтайского округа Сергеев и бийский следователь пытались добиться, чтобы Маляревский, как совершивший преступные деяния, был надолго заключен в тюрьму: пробыв в тюрьме в течение нескольких месяцев, Кронид был освобожден от дальнейшего наказания «по XIII статье Всемилостивейшаго Манифеста от 14 Мая 1896 года».)

12 Апреля 1901 года

…Что же касается до израсходованных по делу о Маляревском чиновником Сергеевым в прогоны суточные 55 руб. 72 коп., то таковая сумма за прекращением самого дела должна быть отнесена на счет Алтайскаго Округа».

За Заведующего Отделом помощник его (подпись).

За Делопроизводителя (подпись).

* * *

Сугатовский сереброплавильный и медный рудник перестал разрабатываться в конце 1888 года.

* * *

Илья Дмитриевич Ярославцев умер в июле 1889 года в Семипалатинске. Ему было 37 лет.

В тринадцать лет Юлия спала с прищепкой на носу. Она хотела сделать нос уже. Ночи стали мучительными: на жарких простынях, то и дело переворачивая раскалённую подушку, Юлия тяжело дышала открытым ртом, как наколотая на обломанный крючок рыба, жестоко выброшенная на горячий песок. С полгода назад она услышала разговор матери с учительницей Кушниковой, сказавшей проникновенно и удивлённо: «У вас такая красивая старшая девочка и такая некрасивая младшая». Юлия, разумеется, была младшей.

Никем кроме учительницы Кушниковой разница между девочками в полтора года совсем не замечалась, и Юлия, проводя всё своё время с сестрой Верой, беленькой розовощёкой тихоней, неосознанно отрицала её отдельность и считала голубоглазое личико всего лишь своим отражением, игнорируя тревожные сигналы, порой идущие не от домашней атмосферы, на вибрирующей ткани которой то там, то здесь расцветали милые сестрины улыбки, но от тусклой усмешки трюмо, притаившегося в углу материнской комнаты.

«…и такая некрасивая младшая!..»

Весь привычный мир вдруг потерял прекрасные округлые очертания, раздражённо сломав, как спички, ровные линии пространства, чтобы тут же пронзить Юлию ломаными кривыми, ранить острыми углами; яркие, насыщенные цвета любимой обыденности, словно заболев, потускнели, пообсыпались, и собственное лицо в зеркале, к которому, охваченная ужасом катастрофы, подбежала девочка, оказалось чужим и некрасивым лицом – в самом центре которого по-хозяйски разместился широкий курносоватый нос – грубоватая пародия на чуть вздёрнутый изящный носик старшей сестры.

«Девочка с таким именем, – раздумчиво прибавила учительница Кушникова, – просто обязана быть красавицей!»

А виноват в случившейся катастрофе был именно он, ужасный господин нос, властно вытесняющий за пределы любого внимания большие серые ясные глаза, тонкие брови и маленький рот, который, приоткрывшись, мог одарить каждого лунным светом ровного, точно выточенного мастером, белого ряда зубов. Властвуя на лице днём, нос предпринял попытку отвоевать и пространство ночи, но здесь господство его было отвергнуто древними образами, в конце концов превратившими и его в заколдованный холм, два отверстия которого уводили через сны в далёкие пещеры, где царствовали мрачные и уродливые подземные жители.

Шёл 1915 год. Волшебная палочка растущего ствола эстетической ринопластики переживала пока период младенчества, походя на робкую травинку и абсолютно не ведая, что в конце века тысячи отчаявшихся Юлий будут бежать под сень её разросшейся кроны, сверкающей серебристыми скальпелями вместо листвы… И, спасаясь от затягивающего омута отчаяния, Юлия полюбила Сирано де Бержерака и навсегда отделила своё отражение в зеркале от своей души, приняв его как маску, которая зачем-то намертво приклеена к её настоящему, красивому лицу и которую она вынуждена предъявлять людям.

Однако внезапное открытие собственной некрасивости склонило её к образованию (она стала читать всё, что попадалось ей на глаза) и к размышлениям. И первая мысль, которую она записала в дневнике своего сознания, на чистой клейкой странице пробуждающейся юности, было удивлённо-горькое знание о мире, в котором проявленное может дисгармонировать с непроявленным, будучи зачем-то связанным с ним тайной совместного зарождения. Как связано её лицо с её душой.

Юлия и раньше подслушивала разговоры. Она не делала этого намеренно, не пряталась за портьерой, превращаясь на миг в подрагивающие частицы пыли, не затаивалась в шкафу испуганным смешным котёнком, – посторонние беседы и признания как бы сами находили её, проникая тонким дымком в любопытные уши и уже затем в тайник её души, в котором теперь кроме памяти о первой любви к светлокудрявому Павлику – младшему сыну отцова родного дяди Николая Петровича поселилось горькое знание о самой себе, полученное от учительницы Кушниковой.

Павлик учился в Петербургской академии художеств, но порой всё-таки приезжал в их пограничную окраинную глухомань, чтобы повидаться со своим отцом, скромным и очень добрым стариком-иереем, уже много лет служившим в небольшом миссионерском приходе. Это как раз Павлик и рассказал Юлии, как, ещё совсем маленькая, будучи у него, двенадцатилетнего, на именинах, она, балуясь, порвала, несколько страниц старинного Евангелия от Иоанна, вызвав гнев другого двоюродного деда, Павла Петровича, тоже иерея и тоже миссионера, в честь которого Павлик был и назван, хотя всё равно не любил его: больно тот был резок с детьми и фанатически нетерпим к малейшему уклонению от церковной обрядности.

И тогда Павел Петрович дал болезненный шлепок девочке по руке и раскричался, бегая по комнате, как чёрная птица, подпрыгивающая, тревожно машущая крыльями, но почему-то не взлетающая.