Охотник за разумом. Особый отдел ФБР по расследованию серийных убийств - читать онлайн книгу. Автор: Джон Дуглас cтр.№ 52

К началу 1980-х я прорабатывал около ста пятидесяти дел в год и был в разъездах примерно столько же дней. Число расследований только росло. Я чувствовал себя персонажем Люсиль Болл из комедии «Я люблю Люси», которая в сценке на кондитерской фабрике старается поглощать конфеты быстрее, чем их подает конвейер: чем больше появлялось работы, тем быстрее мне приходилось бежать, чтобы не отставать. А вот шанс обогнать конвейер, чтобы наконец хоть немного передохнуть, вообще находился на грани фантастики.

Своим трудом мы заработали себе имя, и теперь запросы сыпались на нас, как манна небесная, со всех уголков США и из разных стран мира. Словно сотрудник неотложки, я должен был сортировать дела по степени их важности. В первую очередь я уделял внимание убийствам с изнасилованием, которые могли привести к дальнейшим жертвам.

Если полицейские давали нам «висяк» или дело, где преступник долгое время никак себя не проявлял, я спрашивал их, зачем они вообще к нам обратились. Иногда поймать преступника требовала семья жертвы. Я искренне им сочувствовал, но никак не мог позволить себе тратить бесценное время на анализ, который все равно будет пылиться на полке где-нибудь в полицейском участке, не влияя на дальнейший ход событий.

Интересно заметить географию поступления нераскрытых дел. Еще на заре программы, когда какой-нибудь крупный департамент полиции — скажем, Нью-Йорка или Лос-Анджелеса, — адресовал в Куантико некий запрос, я всегда испытывал определенный скепсис. Иногда речь шла о правомочности, например, кому — копам или ФБР — достанется та или иная видеопленка, кому проводить допрос или привлекать к уголовной ответственности серийных грабителей. А иногда дело попросту перекидывалось между инстанциями, как горячая картошка, потому что вопрос носил политический характер, а местные не хотели подставляться. Всеми этими умозаключениями я руководствовался, принимая решение о том, как ответить на тот или иной запрос, поскольку мог заранее понять, способна ли наша помощь раскрыть дело.

Сперва я готовил заключение в письменном виде. Но количество запросов росло по экспоненте, и времени у меня оставалось все меньше. Теперь, изучая документ, я делал кое-какие пометки, а затем в разговоре с местным следователем — лично или по телефону — пробегал их глазами, на ходу вспоминая суть дела. Обычно копы и сами ревностно записывают все, что я им рассказываю. В тех редких случаях, когда на личной встрече сыщик просто слушал меня, ничего не записывая, я быстро терял терпение и напоминал, что это его расследование, а не мое, и если ему действительно нужна наша помощь, пусть засучит рукава и начнет вкалывать, как и я.

Подобно врачу в клинике, я провел немало таких офисных «приемов» и в точности знал, сколько времени они занимают. Изучив материалы дела, я точно знал, смогу быть полезен или нет, так что старался сразу перейти к сути дела, то есть к анализу места преступления и поведения жертвы. Почему преступник выбрал именно ее среди прочих потенциальных объектов? Как его или ее убили? Из этих двух вопросов можно попытаться дать ответ и на главный вопрос: кто убийца?

Вскоре я убедился в истинности слов Шерлока Холмса: чем обыкновеннее и скучнее преступление, тем меньше поведенческих улик оставляет субъект. Скажем, в случае с банальным ограблением мои услуги почти бесполезны. Такое преступление слишком обыденно, слишком примитивно, а потому круг подозреваемых может расти до бесконечности. Точно так же одно-единственное ножевое или пулевое ранение оставляет более скудную почву для анализа, чем множественные ранения; нападение на улице раскрыть сложнее, чем в помещении; выбор одной «высокорисковой» жертвы, например проститутки, дает куда меньше информации, чем серия жертв.

В первую очередь я пролистывал отчет медицинской экспертизы, чтобы узнать о происхождении и характере ран, причине смерти, наличии сексуального насилия и его типе. Уровень профессионализма судмедэкспертов значительно отличался в разных полицейских юрисдикциях по всей стране. Нам попадались настоящие профессионалы экспертизы, вскрытия и патологоанатомии. Например, когда судмедэкспертом округа Колумбия был доктор Джеймс Люк, мы могли рассчитывать на исчерпывающее, педантичное и точное заключение. Уйдя на пенсию, доктор Люк продолжал давать бесценные консультации для моего отдела в Куантико. И тут же где-нибудь в городках на юге мне попадались коронеры — сотрудники похоронного бюро, чья экспертиза сводилась к тому, что на месте преступления они пинали труп разок-другой и объявляли: «М-да, похоже сдох».

Ознакомившись с выводами по жертве, я читал первичный полицейский отчет. Что увидел первый офицер, прибыв на вызов? Мог ли он сам или его коллеги нарушить порядок вещей на месте преступления? Для меня крайне важно визуализировать ситуацию именно в том виде, в котором ее оставил преступник. Если что-нибудь менялось, об этом я непременно должен узнать. Например, если на лице жертвы лежит подушка, то как она там оказалась? Она уже была там, когда прибыла полиция? Ее положил кто-то из домашних в знак уважения к усопшему? Или по другой причине? И только в последнюю очередь я смотрю на фотографии, чтобы завершить картинку, складывающуюся в голове.

Тогда качество фотографии оставляло желать лучшего. Большинство полицейских отделений все еще делали черно-белые снимки, поэтому я дополнительно запрашивал схематичную зарисовку места преступления со всеми пометками насчет следов и улик. Если следователь желал обратить мое внимание на что-то конкретное, я просил его написать об этом с обратной стороны фотокарточки, чтобы постороннее мнение не повлияло на мое первое впечатление. По той же причине, если следствие склонялось в сторону какого-то конкретного подозреваемого, раньше времени я не желал знать его имени и потому просил прислать список кандидатов в отдельном запечатанном конверте. В своем анализе я стремился к объективности.

Не менее важно было понять, забрал ли преступник что-нибудь у жертвы или с места преступления. Обычно в глаза сразу бросалась пропажа денег, ценностей или украшений, и все это немного приоткрывало завесу тайны над мотивами нападавшего. Исчезновение прочих предметов обнаружить гораздо труднее.

Если офицер или следователь заявлял, что у жертвы ничего не пропало, то я спрашивал: «Откуда вам это известно? Вы хотите сказать, что, если я вытащу лифчик или пару трусиков из ящика вашей жены или подружки, вы это заметите? Потому что если заметите, то вы больной ублюдок». Пропасть могла даже какая-нибудь мелочь, вроде заколки или пряди волос, что едва ли возможно обнаружить. Мне мало того, что место преступления выглядит так, будто все на своих местах. И обычно, когда мы в конце концов изловим преступника и обыщем его логово, нам попадаются самые неожиданные трофеи.

С самого начала было ясно, что многие как в самом Бюро, так и за его пределами не вполне понимают, чем мы занимаемся. На этой мысли я поймал себя еще в 1981-м, когда мы с Бобом Ресслером проводили в Нью-Йорке двухнедельный курс по анализу убийств. Мы выступали перед аудиторией из сотни следователей и детективов, главным образом из полиции Нью-Йорка, но также из разных юрисдикций нью-йоркской агломерации.