Все это она знала со слов одного из бывших новонемиговцев, которого допрашивала по какому-то делу, будучи еще Девятым следователем. А из недолгой исповеди Булыги она узнала, что дискредитация Монастыря в свое время было делом рук Черной Пятерки – именно она, переодевшись в монашеские рясы, напала на выходивших на полевые работы обитателей соседнего поселения. И именно это нападение стало поводом для репрессий против религиозного поселения.
Поселение пустовало, и причины его запустения были известны. Так почему она шла сюда? Потому, что пустующий Монастырь был почти по дороге, и она просто хотела «для общего развития» пополнить свой багаж знаний о географии Муоса? Или потому, что тут когда-то обучался ее отец, прежде чем стать капелланом поселения Мегабанк? А быть может, потому, что именно в этом поселении слабый телом и духом Радист, исстрадавшийся от потери своей любимой, был перекован в Присланного, поведшего за собой народы Муоса на Последний Бой? Или она снова искала ответы на свои вопросы?
– Оглашеннии изидите! Оглашеннии изидите!..
Тихо продвигаясь по коллектору и вслушиваясь в темноту со стороны Монастыря, она слышала эти странные слова и не верила своим ушам. Может, и правы бежавшие из Новой Немиги поселенцы насчет монахов-призраков, иначе кто и для кого может справлять православный культ в умершем поселении? Даже если это все-таки был призрак, Вера не была намерена его перебивать, потому что религиозное пение подняло забытые воспоминания, возвращая ее в далекое детство, в ее родной Мегабанк на воскресную службу, которую проводил Владимир Пруднич – капеллан поселения. Она как сейчас помнила отца, совершающего литургию, неумело затягивая старославянские строфы, которые он вычитывал из молитвенника, переписанного им же от руки во время его краткосрочной учебы в Монастыре. Участие в церковной службе в Мегабанке не было обязательным, и поэтому прихожан у Вериного отца едва набиралось человек десять. Да и то в их число входили сами Прудничи, потому что они не могли не прийти, Лизка, потому что она всегда хотела быть рядом с Костиком, тетя Нина с детьми, не упускавшая шанса показать свою преданность администратору, да еще пара человек, делавших это скорее по привычке, чем по глубокой вере. Да и Вере не очень-то нравилось это скучное тогда для нее полуторачасовое стояние, и поэтому она развлекала себя тем, что деловито поджигала постоянно гаснущие лучины, используемые вместо свечей. Да еще она с нетерпением поглядывала на крохотные просфоры, выпеченные из муки, купленной за большие деньги на рынке Центра. Мать после службы раздавала просфоры и тем, кто участвовал в литургии, и тем, кто ее пропустил. В службе можно было не участвовать, но мешать Прудничу, шуметь и даже разговаривать в это время никто не смел, поэтому хрипловатый голос капеллана да тихое неумелое подпевание его паствы были единственными звуками в поселении на эти полтора часа. И это было настолько строгим правилом, что даже сейчас, через года, Вера не посмела перебивать неведомого священника с таким же хриплым голосом, какой был у ее отца, но с куда более стройным чтением молитв и красивым пением. Тем более, участвующие в этой литургии прихожане держались настолько тихо, что даже чуткий слух Веры не мог уловить, сколько их там вообще есть.
– Но яко разбойник вопию, во Царствии Твоем. Аминь. Приидите, причастники, вкусите Святых Даров.
Вера помнила эти слова, которыми литургия заканчивалась. Поэтому она теперь решилась войти в расширение коллектора, едва освещаемого одной лучиной. Но никакой паствы она не увидела, здесь не было никого, кроме одного маленького худого мужчинки с редкой бородой и в изодранной грязной рясе. Он стоял с церковной чашей в руках и испуганно смотрел на подходившего к нему человека в униформе. В незнакомом священнике происходило какое-то внутреннее борение, по результату которого он ложкой зачерпнул часть содержимого чаши, быстро это съел и, смешно насупившись, неуверенно заявил, не глядя Вере в глаза:
– Вот теперь я готов: я не раз малодушничал, но больше это не повторится! Да, теперь я открыто заявляю: я – священник, монах Монастыря Святой Елизаветы, наверное, последний из оставшихся в живых и уж точно последний из живущих на свободе. Я успел совершить литургию, и теперь можете делать со мной, что хотите, – я принимаю венец мученика.
– Да нет у меня для вас никакого венца – не за этим я сюда пришла.
– А за чем? – растерялся священник.
– Не знаю, – честно ответила Вера, а потом, чтобы успокоить этого перепуганного дядьку, чуть-чуть соврала: – Я мимо проходила, а тут слышу, кто-то молитвы читает, заинтересовалась вот, решила послушать.
Похоже, мужчина поверил, что опасаться Веру не стоит, успокоился и немного помолчав сказал, обращаясь не то к Вере, не то к самому себе:
– Вот ведь мелочная и трусливая душонка! Сколько раз продумывал я этот момент истины, когда придут меня забирать. Настраивал себя принять с радостью и отвагой воина Христова предуготовленные мне Господом испытания. Хотел уподобиться разбойнику распятому, на кресте испросившему прощения за грехи смертные. А увидел опасность – перепугался до полусмерти, чуть убегать не стал вместо того, чтоб радоваться шансу, мне дарованному. А узнав, что не за мной пришел этот путник добрый, обрадовался радостью предательскою, что не надо мне входить в сонм святых великомучеников. Вот ведь…
– Вы службу вели сами для себя? – прервала Вера непонятную исповедь.
– Нет здесь больше никого. У меня, маловерного, не хватает смелости пойти в поселения и провести службу пред людьми, там живущими. Вот и творю, прячась от всех. Сам себе служу, как ты сказала. Хотя… А ты давно, дочка, здесь?
– Почти час.
– Так ты слышала? Всю службу слышала? – с непонятной радостью спросил священник.
– Наверное, да.
– А ты крещеная хоть?
– Крещеная. Вот и крестик есть у меня, – указала Вера рукой чуть ниже шеи.
– Вот ведь радость-то какая. Так ты, поди, христианка православная! И в литургии, считай, поучаствовала. Может быть, потребность в причащении испытываешь? Не все ж мне одному Святые Дары поедать?
Вера пожала плечами:
– Да не знаю… Я вроде бы не за этим сюда шла, дядечка…
– За этим! Раз ты, крещеная, сюда зашла, да еще и всю литургию выслушала, значит, только за этим! – восторженно возгласил священник тоном, не терпящим никаких возражений, а затем совсем смелым голосом добавил: – И я не дядечка тебе никакой. Отец Андрей я. Быть может, по сути жизни такого величания и недостоин, но официально меня сана никто не лишал, поэтому, если не трудно, называй меня так. И не сомневайся в том, что тебя Господь сюда неспроста привел. За три года тайных литургий в Монастыре ко мне никто не приходил! Никто! А я надеялся непонятно на что, ждал непонятно чего, свою трусливую душонку заставлял во всеуслышание службу воскресную справлять еженедельно. И тут появляется дева со светлым лицом, пусть и столь воинственного вида. Вот теперь я знаю, для чего все это было. Не сомневайся – за причастием ты пришла. Вот только исповедаться прежде надо.