Собаки Европы  - читать онлайн книгу. Автор: Альгерд Бахаревич cтр.№ 128

Его волчата всё ещё посмеивались.

«Что за ухмылки? Вам палец покажи, вы лыбитесь. Как дети малые».

«Так это ж, мы ж того… мы ж и есть дети, Олег Иванович! Мы ж несовершеннолетние!»

Впрочем, выбора у них не было. Класс навис над тетрадями. Они засунули во рты свои ручки, и лица их приняли отсутствующее и туповатое выражение — словно они к соскам на брюхе матки своей приложились. Худой и истощенной самки всеобщего бесплатного образования.

«Олег Иванович, а что писать?» — капризным голосом спросила какая-то Каштанка, пососав своё паркерово перо.

«Ну что-что… Расскажите в двух словах о себе. Что вам интересно, что окружает. И что это за время, в которое мы все живём. И обратитесь к людям из будущего. Какими вы их видите? О чём, на ваш взгляд, они должны задуматься. Ясно?»

«Нет!» — ответил ему на удивление слаженный хор. И началось:

«А сколько? Страницы хватит? А листик вырвать можно?»

«А что сверху писать?»

«Сколько угодно. Напоминаю, у вас полная свобода. Сверху?.. Ну, дату можете поставить».

«И что, всё от руки? У меня пальцы болят!» — заныли по очереди его Сидоревичи и Каштанки.

«Можно и не писать, — осклабился он. — Пожалуйста. Кто не хочет, кому нечего сказать, открыли учебники на странице сто два… И до завтра выучить, на оценку. Кто не пишет, поднимите руки».

Пишут. Скрипят. Прилежная многорукая рабыня. Он посмотрел на спасённого им Сидоревича: тот ковырялся в ухе. Заметил его беспощадные глаза, неохотно взял ручку. Зачеркал, мучая мерзкие свои прыщи.

«Ай! Я не знаю, что писать!» — захныкала, вылепив из губ розовое пирожное, Каштанка, что сидела перед ним. Бросила ручку — и почему школьные ручки так дребезжат, падая на стол? — плоско, пусто, подленько. Бросила, отвернулась, а у самой уже целая страница готова. Не знает она… Всё они знают, эти несовершеннолетние совершенства.

Заскрипели, притихли, засопели.

2.

Больше всего в школе его удивило, что он снова стал Олегом Ивановичем. Как же легко делает карьеру твоё собственное имя. Школа — учреждение для нищих аристократов, работаешь за копейки, зато каждый день имеешь приставку-отчество, не хуже чем «фон», и на её фоне кажешься себе не таким уж и мизерным. Здравствуйте, Идальго Иванович, как ваши дела, Орех Бонвиванович, пожалуйста, Морпех Бананович, не ставьте мне пять.

Он вёл уроки, как врач: не позволял себе крика, не сюсюкал, не жаловался и не жалел. Просто делал свою работу. Со своими учениками он заключил неписаный договор — с ним они говорят по-белорусски, кто как умеет, но вроде бы по-белорусски, а он не поправляет и не снижает за язык оценок. Они, конечно, не умели, они были из того поколения, для кого белорусский был скорее вторым иностранным, чем модным да полуродным, но потихоньку игра их захватила. Возможно, они его даже любили и немного жалели — как и полагается пациентам нервного, усталого, но хорошего и внимательного врача, который взялся за безнадёжное дело. Они знали, что ему их не излечить. Но он лечил, как будто ему и правда всё это было важно.

Ему? Важно? Да плевать он хотел. И на них, и на их родителей. Работа нужна, чтобы оплачивать удовольствия. А удовольствий в его жизни осталось немного. Вики, виски, Вильнюс — вот и весь набор. Эту триаду можно было воспринимать как veni, vidi, vici или как Kinder, Küche, Kirche, в зависимости от настроения и обстоятельств.

Ежедневно, отправляясь в свою школу, он просматривал объявления на сайтах рабочих вакансий. Прежде всего, разумеется, в разделах вроде «Искусство, развлечения, масс-медиа». Стране были нужны тренд-вотчэры — и это звучало как порода собак. Собачки должны были вынюхивать модные вещи в магазинах США и в зарубежных блогах и владеть английским на уровне Upper. Нет, это не для него. Куда ему, дворняге. Кто-то искал копирайтер-пиарщика 80-го уровня. Что нужно пиарить, объяснять не стали. Какая разница. Копируй, пей, неистовствуй и не парься. Сети магазинов «Рублёвский» был позарез нужен культорганизатор: «инициативность, харизматичность, креативность, активная жизненная позиция». Последнее особенно пугало. Быть в ответе за суровый отдых сотни доверенных тебе колбасников, кассирш и грузчиков и развлекать их своей активной жизненной позицией — это было похуже школы. Хотелось бы посмотреть, как они испытывают кандидатов на харизматичность. Ну что, парень, насмеши нас. Обаяй и наеби, да так, чтобы никто не заметил. Харя-то у тебя не больно харизматичная…

Отечественной культуре были нужны страстные преподаватели сальсы, а также бачаты, вальса, вога и стрип-пластика. Нежные флористы и мужественные мастера тату, радостные ведущие ФМ-радио и менеджеры по продаже керамической плитки. Несудимые мойщики посуды и непьющие кассиры в букмекерскую контору. Славные руководители телеканала Слуцк ТВ и аниматоры (а из него, кстати, получился бы неплохой Крокодил Гена). Катастрофически не хватало администраторов в катарские кинотеатры и мерчендайзеров. Срочно требовались также руководители курсов по наращиванию ресниц и шустрые швеи-машинистки.

Вики, виски, Вильнюс. Не спрашивайте, откуда у учителя деньги на виски и Вильнюс, — каждый крутится как может. Иметь здесь работу — значит искать другую, не иметь никакой — значит иметь только одну, быть — значит иметь, иметь — значит знать нужных людей. Вильнюс он позволял себе раз в месяц, на выходные — брал заранее билет, приезжал утром и, незаметный, отстояв во влажной очереди пограничного контроля, выходил, сонный и какой-то пристыженный, в виленский раёк, пил кофе, покупал мелочь, наслаждался другим ритмом, другим разумом, здесь можно было стать неловким, прозрачным, тонким, здесь не нужно было хитрить и трепаться, как флаг на ветру, здесь можно было раствориться — до вечера.

Нет, свой Вильнюс раз в месяц он, видимо, никому не отдал бы. А что-то другое из остатка иногда можно было заменить на Винифред. Такой был псевдоним у девушки из семиминутного порно, его любимого ролика, лучшего, чем этот, он так и не нашёл. Всё там было естественно и просто, как в наскальной живописи. Она была живая, печальная, неспешная, и кожа у неё была в прыщиках. Видео действовало на него умиротворяюще. Лица мужчины видно не было — да он ничего и не делал, от него оставался только член, с которым Винифред обходилась на удивление спокойно и с некоторым затаённым сожалением. Может, она любила того мужика, и он, школьный учитель, был свидетелем одного их вечера. Всегда одного и того же самого вечера. Они кончали с этим мужиком вместе. Ей на ладонь. Раз в неделю.

Он был одинок, и ему было сорок. В сорок лет понемногу начинаешь замечать, что твоё тело перестаёт тебя слушаться. Сначала это удивляет, воспринимается как нелепость, потом злит, словно предательство, а потом приходит смирение. Сорок — не приговор, сорок — вызов; твоё тело становится подобным школьному классу, над которым тебя недавно поставили учителем. Конечно, большинство тут ещё выполняет твои приказы и даже прихоти — неохотно, лениво, но выполняет, ведь таков уж заведённый порядок. Но там и сям постепенно появляются всякие маргиналы, непослушные, их мало, но голоса у них всё сильнее, этих дурачков всё больше — и всех их надо упрашивать и наказывать, обманывать и награждать. А есть и настоящие отморозки. Геморроидальные узлы коллектива. Как и любому учителю, тебе хотелось бы перевести их на какое-нибудь другое, чужое тело, а себе оставить сознательных и дисциплинированных. Мечта каждого педагога.