Собаки Европы  - читать онлайн книгу. Автор: Альгерд Бахаревич cтр.№ 125

…В туалете он, помогая себе зубами, завязал на рукаве красную повязку. Ловкости в таких вещах ему всегда не хватало — вот и сейчас непослушный шнурок залез ему в рот, и он успел вдоволь насосаться казённой ткани. Он инстинктивно осмотрелся в поисках какой-нибудь девчонки-восьмиклассницы, которая б одним движением разобралась с этими дурацкими завязочками. Довелось признать, что помещение, где он сейчас стоял перед зеркалом, было не лучшим местом для восьмиклассниц. Да и для него самого. В коридоре тоже никого было не поймать, звонок прозвенел, рабочий день начался. Пусть висит так, главное, не махать руками.

С этой повязкой дежурного педагога он сразу стал похож на уже немолодого, но ещё вполне мерзкого нациста. Коричневая рубашка, купленная в секонд-хэнде, и недавно сделанный андеркат с косым пробором — чтобы прикрыть лысину, — прекрасно дополняли облик. Только шортов кожаных не хватало. Поглядывая на повязку, он быстро, но не теряя достоинства, миновал коридор и офицерским шагом вошёл в класс.

Никакой реакции. Вошёл в класс. Ноль внимания. Учитель вошёл в класс. Идеальное предложение. Прямое высказывание, изумительно-нейтральное, эмоционально не окрашенное, ничем не окрашенное, кроме красной повязки, болтающейся на рукаве. Подлежащее, сказуемое, дополнение (впрочем, лишнее). Учитель вошёл. Учитель! Святой человек! Мученик! Жизней ваших повелитель, ваш герой и победитель, Гитлер-ваш-освободитель, судеб молодых вершитель, юных душ нагой Пракситель, ой ты скромный белый китель, мудрый вождь, отец, учитель, и страстей огнетушитель, и гормонов дирижёр…

Он обвёл глазами это нацистское сборище. Все в красных повязках. Дежурный класс.

Дети. Какие же они ещё дети.

Груди-дразнилки, щедро выложенные на переднюю парту, прямо перед ним, так, чтобы можно было заглянуть в дерзкие вырезы и поразиться, и дрогнуть, и простить глупость их обладательниц. Или — хлопцы. Вислоухие василиски, редкие усики над убогими губами, виноватые влажные ладони, высокие голоса, войнушка в голове: великаны-вонючки.

Шумящие, глумливые дети. Было время, они думали его напугать. Смешные, смешные дети. У каждого в голове дырка, а из дырки идёт шум. Это всё, что следует о них знать.

Заставить их замолчать было нетрудно. В его педагогическом арсенале имелось сто способов сделать это — оставалось только выбрать самый красивый.

Конечно, можно было лишить их единого языка. Перемешать их речи так, чтобы они не понимали друг друга. Разрушить Вавилон их болтовни, рассеять их по миру — там и сям, мир не такой уж большой: от универсама «Изумруд» до самурайского клуба, куда они вечерами ходят качаться. Он уже видел, как они моргают глазами, эти дети с дырками в голове, из которых идёт непрерывный шум, он уже видел, как слова застревают в горле, как они давятся шумом и замолкают, — что ж, теперь можно начать урок. Но этот способ угрожал ему неизбежными разборками с директором — пан Директор не любил архаичных методов, пан Директор уважал новаторов и атеистов.

Новаторскими способами он тоже владел неплохо. Например, можно было позашивать им рты. Сходить в кабинет труда, взять в долг ниток и длинную иглу — и обойти парту за партой, губу за губой. Дети-зашиванки. «Учитель школы на окраине Минска заколол своих учеников». Заколол? В каком смысле? Как кабанчика? Или шприцом? Нет, иглой для шитья. И зашил казёнными нитками. Заколол до потери языка. Ясно: политическая акция. Перформанс. Да нет: просто педагогический приём.

Всё равно в этом возрасте они поголовно мечтают себе что-нибудь проколоть. Пирсинг вызывает у них какое-то поросячье восхищение. Будто бы им мало ушей, словно на теле не хватает дырок. А кое-кто из учениц уже колотый орешек: по глазам видно, что кольца в пупке. И действительно: в их глазах хорошо видны их пупки. Часто это единственное, что там можно увидеть. Прогрессивные папы и мамы не против лёгкого пирсинга — если дитё хорошо учится, пусть проколупает в себе дырку-другую. Почему-то пупок кажется родителям безопасным местом. Ну, давай, только в пупок, строго говорят они, не понимая, как неприлично это звучит. Почему-то пупок ни у кого не вызывает рискованных ассоциаций. Взять хотя бы пуп земли, на котором мы живём. Вообще никаких дополнительных смыслов. Только пупок. Просто пупок. Пронзённый пуп земли.

Класс между тем продолжал выть, хрюкать, мычать, блеять и скулить. Дети. Бедные поросята. Когда он попал к ним впервые, серьга в его ухе вызвала среди них фурор. Что было бы, если бы он показал им все свои татуировки? Наверно, выбрали бы его своим фюрером.

Зашить им рты, зашить.

Но увы — и этот трикотажный способ соединить их во имя педагогической необходимости следовало оставить до лучших времён. Зашитые, как у зомби, рты его учеников, может, и замолчат, но, перестав шуметь, эти глумливые дети сразу начнут реветь. Им, понимаете ли, будет больно. Он не любил, когда они плачут. А такое бывало: пожалейте, отец прибьёт. Как же они его раздражали — хныча, любое из этих существ выглядело так, будто позирует для плакатов социальной рекламы. Вроде «Папа, не пей» или «Мы против домашнего насилия».

Существовали, конечно, и другие способы обратить на себя внимание. Снять штаны и показать им голую задницу. Облить детей бензином и поджечь. Но всё это грозило вызовом на педсовет, выговором или лишением премии. Дети теперь уже не те… Их учат знать свои права — как-никак, пуп земли обязывает.

Наконец после всех этих рассуждений — прошло уже минут пять — он выбрал достаточно традиционный способ, который, бывало, использовала много лет назад его молодая белорусица. Сначала он призвал на помощь литературу. Достал толстенную томину, на которой красовалось хитрое, какое-то христопродавшее слово «Хрестоматия» (оно никогда не ассоциировалось у него со словесностью) — медленно поднялся и воздел её на высоту глаз. А потом разжал пальцы.

Хрестоматия так хорошо вхрестоматилась в стол, что все сидящие в ней поэты получили, дожно быть, множественные ушибы внутренних органов.

Книга враз положила их руки на парты, будто целый вражеский взвод на землю. Она выстрелила по их кроличьим ушам, словно пушка. Гул от неё был слышен, наверно, даже в магазине «Изумруд» и в самурайском клубе.

Стало тихо-тихо.

На усёй зямлi. И урок наконец поплыл — как те рушники по реке. Далеко. Куда он их заведёт, никто пока что не знал.

Дети. Какие же они ещё дети. Стоит тебе просто настроить звук — и вот уже умолкли, сели, лапки сложив. Недовольные. Кто-то нагло покрутил пальцем у виска: «Вот наш Олег Иванович захерачил». Молчи, Сидоревич, христом-матом прошу, молчи.

Ёб вашу хрестомать, детки, я заставлю вас меня выслушать.

Не давая им опомниться, он достал пустую трёхлитровую банку и поставил на стол. И посмотрел на них долгим, зловещим взглядом. На всех сразу. Сидят, присмиревшие, пристыженные, заинтригованно подрагивая ногами. Поглядывают: то на банку, то на учителя.

«Это для анализа мочи?» — не выдержал один из них, тот, который с особо глумливым выражением глаз. Пара голосов приглушённо и радостно тявкнула, другие ждали, что будет.