Квартирная развеска - читать онлайн книгу. Автор: Наталья Галкина cтр.№ 20

Нина, еще когда мы в школе учились, ездила с матерью в гости в Комарово на дачу Качалова и Тиме на Косой улице, где стояла в саду знаменитая беседка, куда приходила заниматься Галина Уланова. Николай Николаевич Качалов, известный стекольщик, был другом детства и юности Михаила Калугина, приведшего его в семью Тиме.

Два теплых лета Нина жила в гостевом «стеклянном» домике нашей дачи в Комарове. Тихое безвременье окружало нас своей травой забвенья, чернобыльская катастрофа была впереди, вечерами мы разговаривали на одном из крылечек или на лужайке перед летним домиком. Лужок, который я потом перетаскиванием из леса ландышей превратила в ландышевый, цвел кружевными зонтиками сныти, вокруг кленов сажала я малыми кругами мелкие медово-золотые бессмертники из рассады финки-садовницы Александры Яновны, цвел шиповник, белый и алый, финская роза. Ранней ночью, выйдя на свою кухоньку второго этажа попить, видела я в окно, что у Нины в стеклянном домике горит свет.

Тогда впервые произнесла она фамилию Тутолминых, запоминающуюся навсегда необычностью, уникальностью. Почему-то запомнила я, что эту фамилию носил дед, член Государственной Думы, владелец нескольких домов в Петербурге; в одном из домов во дворе набережной Мойки находился ресторан «Донон». Но то была бабушкина девичья, деда фамилия была Калугин, недавно прочитала я о нем в Википедии. Он умер в эмиграции не старым еще и похоронен в Хельсинки. Нина мечтала съездить на могилу деда, но тогда еще никто никуда не ездил, поездка за границу была эпопеей, в отличие от настоящего времени, когда ездит кто ни попадя куда угодно, если время и деньги позволяют (я, например, принадлежу к большинству, у которого времени еще меньше, чем денег).

В девяностые годы, возвращаясь из издательства, посещала я на Петроградской книжный магазин (вроде «Университетской книги» или «Гуманитарной академии»), где покупала томики Мамардашвили, брошюры по истории и т. д.; однажды открыла я скромную тоненькую беленькую книжку, повествующую о русских дачниках Карельского перешейка, оказавшихся после революции в эмиграции, вольной ли, невольной (а я тогда писала «Виллу Рено») переехавших в Финляндию, и в одном из списков значились Тутолмины. Мне очень хотелось купить это издание, но денег у меня не было, только на проезд, я ушла, не солоно хлебавши, не выписав выходных данных, надеясь вернуться. Но прошло довольно много времени, прежде чем я вернулась, — а магазин исчез, словно его и не было, одно из обычных исчезновений в те годы.

И никто из известных мне обитателей Петроградской представить себе не мог, о каком исчезнувшем магазине идет речь.

Пока не набрала я номер Кати Шитик, некогда под псевдонимом Кэти Тренд опубликовавшей у Фрая фантастический рассказ о пропажах-подменах-исчезновениях девяностых годов.

— Должно быть, это «Гиппократ»! — воскликнула она. — Он находился на улице Ленина и исчез самым загадочным образом. В один прекрасный день дверь его оказалась закрытой на ключ в духе фэнтези: свет в магазине не горел, в окна видны были стоящие на полках книги, а продавцы словно испарились. Мне кажется, он так не один год стоит закрытый, с книгами и без продавцов.

Заброшенный магазин? воплотившийся в явь образ из набора психологических (или психотерапевтических?) тестов?

Мы ходили вечерами с Ниной в гости к нашей школьной учительнице литературы Анне Григорьевне Когель, жила она на Конюшенной улице (тогда еще называвшейся улицей Желябова) неподалеку от Капеллы в одном из близких к ней домов, надо было войти под арку, найти в закоулке двора дверь, а уж учительница наша ждала нас. Мы для нее, незамужней и бездетной, были отчасти приходящей семьей. Ни сестры ее, ни племянника я никогда не видела. Но у всех у нас — а приходила еще киевлянка Наталия Платонова, пианистка, — имелась одна общая семья, потаенная, от многих глаз скрытая ветвь: не только писатели, пограничное племя, но и герои их книг, образы третьего мира. Миров с давних времен было три: мистический, реальный и мир искусства. Для Анны Григорьевны, как для Нины, Наталии и меня, Андрей Болконский, Николай Ростов, Илья Обломов, Маша Миронова и другие были значительно реальней, чем соседи по лестнице, моя сварливая корыстная мачеха, наши неверные ухажеры. И с точки зрения Платоновой невозможность купить новое зимнее пальто и необходимость мерзнуть в старом — куда менее значимы, чем прекрасная возможность послушать запись вальсов Шопена в волшебном исполнении чилийца Клаудио Аррау.

Мы чаевничали, говорили о новых книгах, выставках, о том, о сем, я читала стихи. Не помню, чтобы когда-нибудь упоминались Тутолмины. Зато однажды Нина рассказала, что скульптор, долгие годы работавший над образом Александра Блока, лепил Нинин портрет, потому что удивительным образом фамильные черты читались в лице ее, редкий разрез глаз (внешний уголок глаза ниже внутреннего), овал, лепка носа, очертания губ; она была похожа на свою мать, внучатую племянницу поэта.

Еще один фамильный момент открылся для меня долгие годы спустя, общий и для Александра Александровича, и для Татьяны Михайловны, и для Нины: в какую-то минуту жизни полный энергии статный — даже спортивный — человек заболевал в нестаром еще возрасте, словно что-то ломалось в нем, моментально лишая сил, ведя к быстрой загадочной гибели.

С Ниной в 171-й школе на углу улиц Маяковского и Жуковского — ! — (Надеждинской и Итальянской) мы учились не с первого класса, она появилась в четвертом, тогда же, когда и мальчишки, школы перестали быть женскими и мужскими, стали смешанными. Нина приехала из Китая, где несколько лет работали ее родители. Сменилась тогда и учительница, — на спокойную и приветливую; предыдущая, несчастная женщина, муштровала нас почем зря и иногда обращалась с детьми жестоко. Стало быть, новая ученица Буторина появилась среди нас вместе с ветерком свободы. Нина была высокая, статная (в среднерусских деревнях сказали бы «постановная»), с преувеличенно прямой спиною, такой и оставалась, подрастая, в ней не было ни щенячьей худобы, ни щенячьего жирка, она напоминала статуи римские, всё наполнено, но ничего лишнего. Занималась она спортом, в раннем детстве — еще в Китае — спортивной гимнастикой, позже сначала баскетболом, потом волейболом в одном из настоящих спортивных клубов. В шестом классе устроили под новый год маскарад, тихий, робкий, все без масок, однако, в самодельных костюмах, сшитых мамами или бабушками, вот Иван-царевич по фамилии Иванов, шляхтич Хотемлянский, в пару (случайно) гордая полячка Ольга Коробчук (лихо станцевавшая мазурку), цыганочка Тихомирова, я была французская пастушка и спела как могла «Il était une bergère»; Нина пришла в настоящем китайском блестящего шелка одеянии, шелковые брюки, широкие рукава, вышивка, аппликации, она танцевала китайский танец с веерами, только ее прекрасные желтые косы не вполне вязались с обликом спортивной пекинской Турандот.

Училась она очень хорошо, но иногда случались у нее срывы, гордая, самолюбивая, своенравная, она их переживала очень, возвращалась от доски, получив четверку или тройку, хотя бывало то редко, поджав губы, и чуть ли не швыряла на парту дневник, другой раз даже слезы в сероголубых глазах за очками вскипали.

Когда на днях вспоминали мы Нину Буторину с двумя одноклассниками, Татьяна А. сказала: «Она казалась мне очень умной, очень взрослой, у нее была внешность отличницы, образ человека целеустремленного, который состоится, — может быть, преуспеет в науке. Она как-то отличалась от всех других». А Саша Щ. заметил: «Я мало что могу сказать о ней почему-то. Она была очень обходительная. И у нее был непохожий ни на кого цвет волос и ресниц, немножко белесый». И она, и он, говоря о Нине, сказали слово «очень» и вспомнили ее особенной, отличавшейся ото всех.