– Мелочи, – ответила Диккерсон. – Правда ли, что в прессе вас называли «апологетом жестокости»?
– В реферируемых журналах – никогда.
– Верно, – согласилась Диккерсон. – Я имела в виду канадскую «Нешнл пост». Однако факт остаётся фактом: правда ли, что каждый аспект ваших сегодняшних показаний окрашен вашим желанием видеть в своём деде невинную жертву обстоятельств?
– Мои исследования широко цитируются, – сказал я, чувствуя себя так, будто деревянный пол свидетельской скамьи раскалывается подо мной, – и, в свою очередь, опираются на классические работы Клекли и Милгрэма.
– Однако, в отличие от них, вы пришли в эту область, имея собственные планы, не так ли?
Казалось совершенно бесполезным напоминать, что Стэнли Милгрэм происходит из семьи евреев, погибших в Холокосте, – что его работа посвящена попыткам найти смысл в бессмысленном, постичь необъяснимое, понять, каким образом нормальные люди в здравом уме могут делать такие вещи с другими мыслящими, чувствующими существами.
– Я не стал бы так утверждать, – ответил я, стараясь, чтобы голос не дрогнул.
– Нет, – отозвалась Белинда Диккерсон, снова глядя на мужчин и женщин на местах присяжных, которые – все как один – сосредоточенно внимали происходящему. – Уверена, что нет.
* * *
Судья Кавасаки наконец объявил перерыв, и я вышел из зала суда с вновь заколотившимся сердцем – чувство, которое, принимая во внимание моё прошлое, я терпеть не мог. Хуан Санчес собирался обедать с Девином Беккером, но я сомневался, что они обрадовались бы, если бы я к ним присоединился. Я вышел под дневную жару на горячий воздух, дрожащий над асфальтом парковки, трясущейся рукой вставил блютус-ресивер в ухо и позвонил сестре в Калгари. Раздался гудок, потом женский голос произнёс:
– «Моррел, Томпсон, Чандлер и Марчук».
– Хизер Марчук, пожалуйста. – Брак моей сестры распался много лет назад, задолго до моего, но на профессиональном поприще она всегда пользовалась девичьей фамилией.
– Могу я спросить, кто ей звонит?
– Её брат, Джим.
– О, мистер Марчук, здравствуйте. Вы в городе?
Обычно я довольно хорошо запоминаю имена, и, думаю, если бы не был так взбудоражен, то вспомнил бы, как зовут секретаршу. Я даже вспомнил, как она выглядит – миниатюрная блондинка в круглых очках.
– Нет. Хизер на месте?
– Я сейчас вас переключу.
Я видел, как дородный детина пялится на меня – вероятно, репортёр в надежде на интервью. Я повернулся и быстрым шагом пошёл прочь.
Мы с сестрой общаемся пару раз в месяц – чаще ей Густав не позволяет, – но всегда по вечерам; она была явно удивлена тем, что я позвонил среди рабочего дня.
– Джим, у тебя всё в порядке? Ты где?
На первый вопрос я утвердительно ответить не мог, поэтому перешёл сразу ко второму:
– В Атланте.
Хизер слишком хорошо меня знала.
– Что-то не в порядке. Что?
– Ты знала, чем занимался дедушка Кулик во время войны?
Секундная пауза. Где-то далеко – там или здесь, я не мог определить – выла сирена.
– Что за чёрт, Джим?
– Прости? – Вопрос, не извинение.
– Что за чёрт? – повторила она.
– Ты о чём?
– Джим, если это какая-то дурацкая шутка…
– Я не шучу.
– Ты прекрасно знаешь, чем он занимался во время войны в том лагере.
– Ну, теперь-то я знаю, – сказал я. – Узнал сегодня. Я давал показания как свидетель-эксперт на том процессе, про который тебе рассказывал. И прокурор вывалил на меня эту новость.
– Это не новость, бога ради, – сказала Хизер. – Об этом стало известно много лет назад.
– Почему ты мне не рассказала?
– Ты рехнулся? Мы все об этом знали.
В голове у меня плыло.
– Я этого не помню.
– Серьёзно?
– Серьёзно.
– Джим, послушай, у меня встреча с клиентом через… чёрт, я должна бежать прямо сейчас. Я не знаю, что тебе сказать, но обратись к кому-нибудь, хорошо?
4
После утреннего потрошения я был бы рад отправиться домой, но, когда судья объявлял перерыв, мисс Диккерсон дала понять, что со мной ещё не закончила. Не найдя веганских блюд в кафетерии суда, я решил остановиться на упаковке салата и чашке чёрного кофе.
Фейерверк начался сразу же, как только слушания возобновились.
– Возражение! – вставая, заявил Хуан в ответ на новый вопрос Диккерсон об истории моей жизни. – Эти раскопки не имеют ни малейшего отношения к вопросу о приговоре Девину Беккеру.
Диккерсон развела руками, поворачиваясь к погружённому в раздумья судье.
– Ваша честь, это первый раз, когда метод мистера Марчука применяется в суде. С разрешения суда, представляется весьма важным тщательно исследовать все возможности для предвзятости или предубеждений, которые могут повлиять на результат, – даже такие, о которых свидетель сам не имеет понятия.
– Очень хорошо; возражение отклоняется. Однако не забредайте слишком далеко.
– Разумеется, ваша честь. – Она снова повернулась ко мне: – Мистер Марчук, сэр, каково ваше отношение к смертной казни? – Я заметил, как стиснулись широкие челюсти Хуана.
– Я против смертной казни.
Диккерсон кивнула, словно ничего другого и не ожидала.
– Ранее вы сказали нам, что вы канадец, а у наших северных друзей смертной казни нет. Ваше неприятие базируется лишь на вашем гражданстве, как, к примеру, любовь к хоккею или кленовому сиропу?
– Нет, оно имеет философское обоснование.
– Ах да. Когда мистер Санчес вас представлял, он упомянул о том, что вдобавок к трём научным степеням по психологии у вас также есть степень магистра в области философии, верно?
– Да.
– Поскольку на данном процессе речь идёт как раз о том, будет ли мистер Беккер приговорён к смертной казни, не могли бы вы вкратце просветить нас относительно ваших философских возражений против неё?
Я глубоко вдохнул. Я часто обсуждал этот вопрос на занятиях со студентами, однако почти осязаемое неодобрение со стороны присяжных выбивало меня из привычной колеи: на этом процессе окружной прокурор не допустил в состав присяжных никого, кто выступал бы против смертной казни.
– Это не только мои возражения, – сказал я. – Я философ-утилитарист. Утилитаристы считают, что высшим благом является наибольшее счастье для наибольшего числа людей. И один из основателей утилитаризма, Джереми Бентам, сформулировал в 1775 году несколько убедительных аргументов против смертной казни – аргументов, не потерявших значения и сейчас.