– «Разрешение от бремени», – повторила Диккерсон. – Замысловатый оборот. – Она бросила взгляд на присяжных. – Для тех из нас, что привыкли выражаться проще: что такое «разрешение от бремени»?
– Роды.
– Другими словами, мистер Марчук, вы считаете, что аборты – это нормально. Вы так считаете – хотя я нахожу почти невозможным произнести это вслух, но именно это сказано в зачитанных вами абзацах, – верно? Вы даже считаете, что инфантицид – это нормально. Но вы против смертной казни.
– Как сказал бы Питер Зингер…
– Пожалуйста, сэр, этот вопрос подразумевает однозначный ответ, «да» или «нет». Вы противник смертной казни независимо от обстоятельств?
– Да.
– И вы поддерживаете аборты?
– Я поддерживаю увеличение общественной пользы и максимизацию человеческого счастья, так что…
– Опять же, сэр: «да» или «нет»? В подавляющем большинстве случаев, когда женщина может захотеть сделать аборт, вы стоите за то, чтобы позволить ей это?
– Да.
– И существуют даже случаи, когда инфантицид, убийство уже родившегося ребёнка, согласно вашим взглядам, может быть приемлемо?
– Основываясь на…
– «Да» или «нет»?
– Да.
– И ваша цель здесь – убедить добропорядочных граждан, членов этого жюри, в том, что казнь обвиняемого может быть морально неприемлемой?
Я развёл руками.
– У меня нет другой цели, кроме как объяснить детали разработанного мной метода, но…
– Никаких «но», сэр. И больше никаких вопросов. Ваша честь, обвинение с облегчением заявляет, что закончило допрос данного свидетеля.
5
Я говорил, что меня не тревожит, когда люди изучают моё резюме, и это правда – за одним исключением. Когда в него смотрят собратья по академическому цеху, они качают головами, увидев, что я преподаю в том же заведении, в котором учился студентом: это всегда считается подозрительным. Хотя я люблю веб-тест Университета Торонто, где вас просят определить, кто изображён на фотографии – бомж или профессор, от нас, искателей академической карьеры, ожидают скорее схожести с самцами шимпанзе: когда мы достигаем зрелости и начинаем демонстрировать вспыльчивость и упрямство, мы должны покинуть родное стадо и никогда в него не возвращаться. «С возвращением, Коттер»
[11] – довольно-таки поганый сценарий для школьного учителя, для университетского преподавателя – это несмываемая печать.
Но моя академическая карьера от бакалавриата до пожизненного контракта проходила здесь, в Университете Манитобы. Я вернулся из Атланты вчера вечерним рейсом. Когда меня спрашивают почему, я обычно привожу несколько причин. «Нежные чувства к жутким холодам», – шучу я, или: «Непреходящая любовь к комарам». Настоящей же причиной был Менно Уоркентин.
Когда я поступил в Университет Манитобы в 1999-м, Менно вёл тот же самый вводный курс психологии, который сейчас веду я. Тогда мне было восемнадцать, а Менно – пятьдесят пять. Сейчас ему семьдесят четыре, у него звание эмерита, что означает, что он на пенсии, однако, в отличие от тех задниц в прямом и переносном смысле, которым указали на дверь, ему всегда рады на факультете, и он, хотя и получает лишь пенсию, а не зарплату, всё ещё имеет право вести исследования, быть научным руководителем у аспирантов и прочее. И все эти годы он был моим другом и наставником; я потерял счёт часам, проведённым в его или моём офисе за трёпом обо всём или разговорами о работе и жизни.
За годы, прошедшие с моего студенчества, изменился не только его возраст и профессиональный статус: он потерял зрение. Хотя он болел диабетом, который довольно часто приводит к слепоте, диабет тут был ни при чём. Зрение он потерял в автомобильной аварии в 2001 году – подушка безопасности не дала ему погибнуть, но её удар разбил его любимые старинные очки, и осколки вогнало в глазные яблоки. Я пару раз видел его без чёрных очков, которые он теперь носит. Его искусственные стеклянные глаза выглядят как настоящие, только не двигаются, лишь таращатся в одну точку из-под белёсых бровей.
Я нашёл Менно сидящим в его кабинете с наушниками на голове, слушающим экранного чтеца. Его здоровенная собака, немецкая овчарка по имени Пакс, уютно свернулась у его ног. Заднюю и боковые стены его кабинета закрывали тёмно-коричневые стеллажи, но на них всё располагалось либо на верхних полках, либо глубоко у самой стены, чтобы он не мог ничего случайно скинуть на пол. Я в своём кабинете складываю стопки распечаток и папок прямо на пол, у него же на полу не было ничего, обо что он мог бы споткнуться. В его кабинете было большое окно, выходящее не на улицу, а в коридор, и белые вертикальные жалюзи были закрыты, как я полагаю, из принципа – если он не может видеть, что творится снаружи, то и оттуда внутрь заглядывать нечего.
Однако сегодня день был жаркий и дверь была открыта; как только я вошёл, Пакс вскочила и ткнулась мордой Менно в бедро, предупреждая его, что кто-то пришёл. Он снял наушники и развернулся; в его обсидианово-чёрных очках отразилось моё лицо.
– Здравствуйте?
– Менно, это Джим.
– Падаван!
[12] – Этим прозвищем он меня называл ещё со студенческих лет. – Как твоя поездка?
Я уселся на стул, а Пакс снова устроилась у ног Менно.
– Прокурору практически удалось меня дискредитировать.
– Ну, это его работа.
– Её работа. Но да, ты прав.
– Вот как.
– И она вытащила на свет кое-что из моего прошлого.
Менно сидел в красновато-коричневом кресле директорского типа. Он откинулся на спинку; живот выпятился, как пляжный мяч.
– Да?
– Кое-что, чего я сам не помню.
– Что именно?
– Ты помнишь 2001-й?
– Конечно. Ходил в кино, когда его в первый раз показывали.
– Не кино, – сказал я. – Год.
– О. – Он состроил гримасу «как я мог забыть». – Конечно.
– Жан Кретьен тогда был премьером, да? А Джордж Буш-младший только-только стал президентом США.
– Гмм… да. Верно.
– А какое было самое известное событие в 2001 году?
– Ну, 11 сентября, очевидно. Кроме этого ничего не припоминаю, хоть убей.
– Но ты можешь.
– Что?
– Ты мог бы вспомнить и другие события, если бы немного подумал, верно?
– Вероятно.
– А я – нет, – сказал я.
– Что ты имеешь в виду?