Купец и русалка  - читать онлайн книгу. Автор: Ирина Муравьева cтр.№ 12

– Погубишь себя. Нырнешь и не вынырнешь.

И сколько ни билась Елена Антоновна, сколько ни умоляла гадалку разъяснить эти слова, та только махала потными жирными руками, и ладони её казались слегка лиловыми. Иногда Елене Антоновне становилось невмоготу, и она всерьез начинала думать, что нужно соблазнить Терехова – да, просто-напросто соблазнить, прийти к нему ночью, – но всякий раз опоминалась: а что, если после этого он выгонит её и наймёт другую гувернантку?

Восьмого марта, вечером, Тата вдруг почувствовала себя плохо, забралась в постель, чего никогда не делала, обмотала волосы вокруг лба, чтобы так сильно не болела голова, и подозвала к себе Елену Антоновну. Дикие глаза Таты смягчились, и ничего не было в них, кроме обыкновенного детского страха.

– Я очень заболела, – сказала она. – Наверное, скоро умру. Я боюсь умирать. Потому что, когда я умру, папа тоже умрет. Вы ведь знаете, что папа тоже умрет? – Глаза её пытливо блеснули, но тут же погасли. – Так что не надейтесь. Он никому не достанется. – Она перевела дыхание, облизнулась. – Вы, наверное, хотите, чтобы он женился на вас? Ну, это вы оставьте. Это просто глупые ваши хитрости, больше ничего. Я ведь совсем не сумасшедшая, как многие думают. Я просто вас всех ненавижу. А кто вы такая? За что вас любить?

– Что вы говорите!

– Как будто бы все остальные не так? – задыхаясь, продолжала Тата. – Все всех ненавидят. И все это знают. И нас с папой тоже ведь все ненавидят. Они бы хотели так сильно любить, как мы с папой любим друг дружку, а не получается, сил у них нет. Поэтому и ненавидят. Завидуют.

– Вы злая, – сказала Елена Антоновна. – Теперь я понимаю, почему вы так себя странно ведете с людьми. Наверное, вы издеваетесь просто. И ведь надо мной вы сейчас издеваетесь.

– Я вас ненавижу, – шепотом, с закипающей в уголке рта слюной, ответила Тата. – Я вот представляю себе, как вы спите, а я убиваю вас. Тихо вхожу с ножом, а вы не слышите. Лежите себе, отдыхаете. Такая хорошенькая! Как будто вы ангел. А вы ведь не ангел.

Она смотрела на Елену Антоновну без всякой злости, и, если бы не эта закипающая в уголке рта слюна, можно было подумать, что и разговор между ними идет совершенно спокойный.

– За что вам меня убивать? – спросила Елена Антоновна.

– А всех есть за что убивать. – И Тата светло улыбнулась. – Поэтому люди стремятся к тому, чтобы их убили. И чтобы все умерли. Им кажется: «Ах, до чего же мы добрые!» А сами ведь злые-презлые. Но папа мой добрый. И вы не ходите за ним. Я видела: вы по ночам за ним ходите.

Тата начала бормотать что-то неразборчивое, щеки её запылали.

– Когда все умрут, – бормотала она, закусывая прядь своих черных волос, – всё будет так тихо… кузнечики только… А птиц никаких, одни только кузнечики…

Елена Антоновна боязливо притронулась ладонью к её щеке.

– И ты тоже скоро умрешь, – сказала ей с горечью Тата. – Останется только мой папа. Мой папа и я. Тихо будет. Кузнечики… И мама вернётся…

Доктор Терехов, на ходу снимая пальто, вошел в комнату. От его рук и волос пахло талым снегом.

– Что тут? – спросил он испуганно.

– Мне кажется, температура, – звонким от страха голосом ответила Елена Антоновна. – Она, как мне кажется, бредит.

Тата странно закинула голову набок, словно пыталась свернуть себе шею, рот её приоткрылся, и всё лицо приобрело сероватый оттенок. Она смотрела прямо на отца, но не узнавала его и не реагировала.

– Когда это всё началось?

– Недавно. Часов, может, в шесть. – Елена Антоновна вся задрожала. – Она стала жаловаться. Голова, сказала, болит. И сразу легла. Как в платье ходила, так в нём и легла.

– Светите сюда, – приказал он негромко. – Татуся, ты слышишь меня? Открой рот!

Дочь не отозвалась.

– Катя! – закричал доктор Терехов. – Идите сюда! Принесите мне лампу! Воды вскипятите! Да где же вы? Черт вас возьми!

Всякий раз, выныривая из Москвы-реки на поверхность, русалка устремляла свой взгляд в сторону Замоскворечья, и глаза её темнели, наливались тоской. Откуда такая тоска, отчего, русалка не знала. Мерещилось ей, что вон там, на Ордынке, живет среди прочих людских человек с запавшим, слегка словно замшевым ртом и нужно его заласкать, заморочить и сразу уйти в глубину, чтобы он, заласканный и замороченный, забыл своё горе и принялся ждать, пока она вновь приплывет и, смеясь, запустит ему, в седину его жесткую, свои шелковистые, влажные руки. И так раза два или три: поласкать и снова исчезнуть, а после того он и сам к ней нырнёт, раздуется, станет не крепким, не жестким, а мёртвым, холодным, обглоданным щуками. Вот это хорошая месть за любовь. Людские ни в жизни и не догадаются. Они там всё плачут, страдают и стонут. И в петлю влезают, и в речку бросаются, а те, кто на дне, те прекрасно всё поняли: постонет немножко и сам приплывет. Раздутый, холодный, обглоданный щуками.

Но как его звали? Ведь звали же как-то! У них, у людских, ведь у всех имена. Сколько ни кусала дева свои перламутровые ногти, сколько ни отгрызала от скользкого хвоста чешуйку за чешуйкой, ни сплёвывала их на песок, как сплевывают шелуху, а не возвращалось проклятое имя! Совсем, видно, высохла память. И только однажды ей вдруг показалось, как сквозь пустоту, тишину, темноту идёт на неё робкий свет, очень робкий, как будто бы в церкви закончилась служба, и это горит огонёк у иконы. А дальше опять: тишина, темнота…

Елена Антоновна высоко держала над изголовьем керосиновую лампу. Насильно открыв дочери рот, доктор Терехов заглянул и отпрянул. Увидел её горло, ярко-красное, увитое зарослями паутины, похожей на что-то густое, весеннее… Он потер лоб и велел гувернантке прокипятить шприц, потом долго набирал лекарство, закатал рукав дочернего платья, запахло спиртом, он ввел мутноватую жидкость, а ватку отбросил, и Катя, поджавшая губы, её подняла.

И следом за тем наступили три дня.

Тата умирала медленно, не торопилась покинуть отца и изредка подавала ему слабую надежду. Температура держалась почти постоянно, не опускаясь ниже 40 градусов, но утром десятого резко упала, и больная пришла в сознание, попросила молока. К полудню опять потеряла сознание, опять стала бредить. Отец и Елена Антоновна не отлучались от неё. Иногда доктор вдруг спохватывался и оглушительно кричал на гувернантку: «Идите и лягте! Идите немедленно! Вы скоро сама упадёте! Ступайте!» Каждые три часа Тате вводили камфару. Елена Антоновна засучивала ей рукав и всё удивлялась этой худой, детской, заросшей почти до предплечья короткими мягкими волосками руке. Такими же, как волоски на висках, сине-черными. При виде этой руки Елене Антоновне вспоминался какой-то дикий лесной зверёк. Горячий, испуганный, жалкий. Белая паутина на глотке превратилась в плотные, серовато-жемчужные налёты, которые не отделялись от распухших миндалин, а словно прилипли, вросли в них.

– Она задохнётся, – бормотал Григорий Сергеич. – Она задохнётся…