Купец и русалка  - читать онлайн книгу. Автор: Ирина Муравьева cтр.№ 13

Вчером на следующий день приехали два других доктора: один – низкий, кругленький, с ямкой на лбу, другой – с золотистой бородкой, высокий.

– Трахеотомию нужно делать, Гриша, родной ты мой, – шептал робко кругленький. – Сам видишь… трахеотомию…

– Ты сделаешь, Ваня? – спросил доктор Терехов.

– А может, ты сам?

– А, я сам? Хорошо.

– А мы подсобим. Подсобим, – шептал кругленький. – Ты только смотри, Гриша, не упади… Пойди, выпей рюмочку. Руки дрожат… А мы тут пока подготовим…

– Елена Антоновна! – Григорий Сергеевич красными, злыми глазами взглянул на неё. – Несите мне водки скорее, пожалуйста. И что-нибудь там… Закусить. Понимаете?

– В столовую лучше, голубчик, в столовую. – И кругленький сжал локоть Терехова.

Второй доктор, высокий, с бородкой, обнявши за талию, повёл его, словно слепого, в столовую.

– А мы тут пока приготовим что нужно. Пойди, закуси. Мы сейчас приготовим…

– Выпейте со мной, – грозно сказал Григорий Сергеич Елене Антоновне и снова посмотрел на неё красными волчьими глазами. – Кому я сказал? Наливайте!

Она налила себе в рюмку, ему в пузатый стакан.

– С ума вы сошли? Зачем столько налили? Ну, с Богом! – Он выпил. – Вы верите в Бога? А я в Бога верю. Сейчас очень верю.

И пальцем ей вдруг погрозил, как ребенку. Они вернулись в детскую. Григорий Сергеич полоснул скальпелем по шее больной, полилась кровь, кругленький, с ямочкой на лбу, и высокий, с бородкой, усердно помогали ему, кровь впитывалась в вату, весь пол был в горячих и красных тампонах, как будто осыпались розы с куста. Елена Антоновна держала поднос с инструментами. На Терехова было страшно смотреть. Вдруг что-то внутри её оторвалось. Она поняла, что за это лицо, за то, как, кряхтя, он вытаскивал что-то из располосованной шеи и кровь стекала с плеча его дочери на пол, а он еле слышно стонал сквозь марлевую повязку, за то, чтобы только быть рядом, прислуживать, она отдаст всё. Впрочем, ничего, кроме собственной жизни, у неё не было.

Тата выпустила из горла фонтан разлетевшихся во все стороны грязно-голубоватых сгустков, и хрип вдруг стал громче, мощнее, свободнее. Григорий Сергеич исступленно вглядывался в её глянцевое от пота лицо.

– Ну, что, Гриша? – бормотал кругленький доктор. – Отменно проделал, отменно… Теперь будем ждать. Ты поспи. Пойди и поспи, дорогой, а то свалишься. Мы тут посидим, подежурим.

Когда, завернувшись в свой хвост так, что кончик касался её безмятежного лба, русалка глядела на купол «Скорбящих», нарядной, затейливой церкви, слабое воспоминание, отзвук чего-то, что было давно, и даже не с ней, а с кем-то, кого она знала, любила, ждала, радостно начинал пульсировать в холодной и скользкой груди. Казалось, теплело в ней что-то. Теплело, светлело. Подруги всплывали к ней из глубины, смеялись каким-то своим вечным шуткам – она их не слушала, не отвечала. Осторожность, с которой все потерявшие бессмертную душу приближаются к земле, хорошо известна. Для этого нужна самая черная, без звезд и луны, очень долгая ночь, сон крепче обморока, всех живых и много огня. В огне всё сгорит. Ни один человек, проснувшись, не вспомнит, что с ним было ночью. Русалка играла с огнём. Ей не боязно стало подняться со дна даже в полдень, когда и люди гуляют, и птицы поют. И каждый, кто смотрит на реку внимательно, заметит на самой её середине блестящее что-то. Похоже на волосы. Похоже на руки. Блеснуло, исчезло. Должно, померещилось.

Катя внесла в столовую самовар. Григорий Сергеич спал в кабинете, тяжело и жалобно дыша. Рукава его белой рубашки были закатаны, брови сведены, он еле слышно скрипел зубами. Елена Антоновна сидела на корточках возле дивана, не сводила с него глаз. Она понимала, как крепок этот сон, и поэтому осторожно, не боясь потревожить, гладила его лицо и волосы. Потом поднялась, прошла через столовую, где кругленький пил крепкий чай, читая газету, в своей комнате вывалила из шкафа всё его содержимое и вдруг переоделась в белое холщовое платье, купленное еще в Лозанне после одной из велосипедных прогулок. В зеркале отразилась не она, а юная девочка, испуганная, с решительным, горящим лицом. Елена Антоновна чувствовала, что пробил её час. Что он, который спит мёртвым сном, теперь в её власти. Пускай не надолго. Ей не пришло в голову даже удивиться, что в такой момент она помнит только о своей любви и стремится завладеть любимым человеком, несмотря ни на что. Какая-то жгучая сила толкала её изнутри, ей не было страшно и не было стыдно.

Он спал. Он все спал. Елена Антоновна опять опустилась на корточки, прижала лицо к его волосатой руке.

Прошло минут десять, не больше. Григорий Сергеич вскочил.

– Жива?!

– Да, жива! Да, конечно, жива! – Елена Антоновна тоже вскочила.

– А вы что здесь делали? Там нужно быть!

Не надевая башмаков, он побежал к дочери, натыкаясь на мебель. За ним из столовой заторопился кругленький доктор, вытирая рот салфеткой.

– Помилуй, Григорий Сергеич! Да что же? Ты и получаса еще не спал!

Больная лежала в том же положении, в котором её оставили, только лицо было другим: задумчиво-строгим, спокойным, таким, как будто бы что-то сейчас проясняется, и главное, не пропустить. Худая, поросшая черными блестящими волосками рука, напоминающая лапку лесного зверя, с полоской засохшей коричневой крови на правом мизинце, была словно чем-то отдельным от тела.

– Тата? – выдохнул доктор Терехов, наклоняясь к этому спокойному, прояснившемуся лицу.

Кругленький со стоном ужаса поднырнул под его локоть, сдернул с тела простыню и припал щекой к груди Таты. Григорий Сергеич его отшвырнул.

– Татуся! Что ты? Не пугай меня, Тата!

Ничего страшнее не слышала Елена Антоновна, чем короткий визг, который, как показалось ей, не мог вырваться из горла доктора Терехова, а, скорее, из перееханного колёсами щенка. Но визг повторился, и это был он.

– Да, да! – Кругленький закричал и заплакал. – Не дышит, не дышит! Убей меня, Гриша! Убей, виноват! Да как же я мог пропустить? Как же я… Ведь было же всё хорошо! Ведь дышала! Дышала же, Гриша! Как Бог свят: дышала!

То, что случилось потом, Елена Антоновна плохо помнила: все лица, слова и предметы подёрнулись красным, и сквозь это красное, которое вдруг прорвалось, как материя, проплыло покорное детское тело, которое гладил и мял сильными, дрожащими руками Григорий Сергеич, надавливая на грудь с бледно-розовым, маленьким, как высохшая земляника, соском, на живот, и эта картина сменилась другой, не менее жуткой: взъерошенного и кричащего доктора от тела оттаскивали посторонние люди, которые не понятно как оказались в квартире. И кто-то накидывал белую тряпку на мертвую Тату, а он эту тряпку срывал, и кто-то пытался ему помешать, внесли что-то вроде носилок, но доктор отмел всех и вырвался, принялся снова массировать, мять, наклонялся, смотрел, прикладывал ухо к холодной груди. Потом высокий доктор с бородкой и плачущий кругленький доктор вкололи ему что-то в руку. Григорий Сергеич обмяк, сел в кресло, умершую вынесли. Елена Антоновна слышала, как в коридоре кто-то говорил: «Сердце не выдержало, интоксикация зверская, не выдержало, да, просто зверская, зверская…», и ей показалась, что связь между лапкой лесного зверька и этим повтором «да, зверская, зверская» совсем не случайна. Потом она заметила, что кресло, в которое он рухнул, то самое, продавленное кресло, где Тата часто проводила ночь, опустело. А значит, он встал и куда-то пошёл, никто его не останавливал…